Аня отрицательно повела головой и продернула нитку сквозь еще одну обиду, которых за последнее время накопилось уже целое ожерелье или, лучше сказать длинные четки, чтобы перебирать их всласть в одиночестве. Как он мог, Никита, утаить от нее такую необыкновенную новость?! Войд – и гламурный до последних пределов, гламурный до шовчиков на трусах его издателей «Партер Блю», гламурный, как ножка заоблачной, звездной, межгалактической супермодели Мелоди Скайфингер. Войд и… Уму непостижимо. Как, он сказал, его зовут?

– Роман, малышка. Роман Суперейко. Ромчик Суперейко для друзей. Это такая особая интимность только для своих, ничего обидного в Ромчике нет, как мне объяснили. Но пусть я для тебя буду Войд. Иногда приятно окунуться в прошлое. Острый соус воспоминаний, полынная горечь прошлого… И зефирные сны настоящего. Кипучее шампанское нынешних буден. Контраст будоражит, знаешь ли, Энни, возбуждает и вдохновляет. Помнишь, как мы водку пили и целовались?

– Войдик, я водку не пила и не пью и в жизни с тобой не целовалась. Ты меня путаешь с кем-то, – отреклась Аня. – Ты меня, наверное, с Жулей путаешь. С Джульеттой Осинской. Вот с нею ты водку точно пил, я помню, и целовался на диване. А мы тогда с Никитой ушли и… Так и ушли, вот.

– Ну, значит, я принимал желаемое за действительное, май бейби. И… как оно у вас? До сих пор любовь-морковь или?.. Время не убило страсть, я надеюсь? Быт не заел? Я смотрю, тут у вас честная бедность, все путем. Чаем старого друга не угостишь с дорожки?

Но Аня не услышала просьбы, потому что по голому лбу Войда поплыли ее воспоминания, словно кадры кинохроники. Так вот и спроецировались. «Я смотрю на тебя, в телевизоре ты, а я на диване. В городе Эн дожди. Замыкание – бах…» Да, это было именно замыкание, иначе не скажешь. Их с Никитой замкнуло друг на друге, контакты расплавились и спаялись – не разорвать. Или все же?..

…Тогда тоже лил дождь, только майский, грозовой, как из ведра, и с пузырями необыкновенных размеров. Они с Жулькой сдали сессию и на радостях босиком разгуливали под дождем, ели мороженое и промерзли, как мокрые кошки. И Жуля, подружка-сокурсница, повела Аню сушиться в одну теплую компанию. И не только теплую, как оказалось, но и дымную, шумную, грязноватую, патлатую и пьяноватую. Динамики хрипели голосом Егора Летова, и никто друг друга толком не слышал, но все друг друга искренне любили, а если и не любили, и даже терпеть не могли, и морду по случаю били, то все равно уважали, хотя бы за наличие морды, которую можно бить, если больше не за что было уважать.

Жулька отправилась греться на диван под бочок к лохматому типчику в свалявшемся свитере по кличке Войд, а Аню, лицо новое, неизвестной сути, а потому сомнительное в смысле интересного общения, устроили на стуле, налили ей пива и оставили в покое. Она сидела-сидела, обсыхала, а потом поняла, что уже, наверное, целый час, не меньше, смотрит на своего визави, смотрит, как на огонь свечи или на хрустальный граненый шарик на золотой нити и с живым огоньком внутри. И что она давно уже под гипнотической властью, что она горит и не сгорает в этом огоньке, и с нею можно делать что угодно, и это будет только в радость. Можно, например, крылья к лопаткам пришить, и она полетит как миленькая.

Никита, кажется, протянул ей сигарету. А зачем ей сигарета? Она покачала головой, не отводя глаз от его игольчатой челки. И сигарету, зависшую над столом, шустро перехватил Войд. «Все. Мне уже неинтересно, – сказал Никита. – Достало. Если кому тоже неинтересно, – поглядел он на Аню, – тот свободно может пойти со мной».

Пошла ли она? Она поплыла в дыму и пивных парах, ног под собою не чуя, ног, стертых до пузырей в мокрых туфлях, поплыла, как воздушный шарик на веревочке. И они ходили-бродили, прятались в подворотнях, если дождь становился совсем уж неумеренным, и Никита учил ее целоваться, потому что его не устраивали ее сжатые губы, и она быстро научилась, и ловко подбирала с его губ и подбородка выстрелившую пеной теплую колу, а он слизывал с ее пальцев липкие потеки. А под утро сочинил «Песнь песней». Или это она сама?..

Он так и прижился в ее съемной квартирке, и сюда стали захаживать его друзья-приятели, в том числе и пропавший несколько недель назад Войд, и жизнь сделалась веселой и разнообразной. Вернее, до некоторых пор казалась веселей и разнообразной. А теперь вот… Как он говорит, задолбало.

– Энн, чаю-то дашь или выгонишь? – напомнил о себе Войд. – Вернись из небытия, звезда моя. Энни!

– Чаю? – грустно переспросила Аня. – Кипяточку могу, а чая нет, и кофе нет, и пива тоже нет. Ничего нет, кроме кипяточка.

– Та-а-ак… – с пониманием протянул Войд. – Картина мне до боли знакомая. Ах, молодость, молодость! Давно ли и сам я?.. Пойдем, детка, я спасу тебя от голодной смерти. Есть такое заведение под названием «Макдоналдс», где кормят, говорят, всякой отравой. Но я не верю, что чизбургеры и жареная картошка это отрава. Одевайся, давай. Может, нам еще и по флажку с буквой «М» подарят.

Когда Аня запирала дверь, ей послышалось, что Эм-Си фыркнула им вслед. И ничего удивительного – парочка из Ани с Войдом и впрямь получилась из ряда вон. Длинный, худой Войд в просторном, как с чужого плеча, пальтугане, и Аня в короткой, выше голого пупа курточке и в низко спущенных и к тому же сползающих с исхудавшей попы джинсах с культивированными дырами и заплатками в лохмушках. «Ну и фыркай себе, – огрызнулась Аня, – а я пока не бумажная и есть хочу».

К самому открытию выставки Никита опоздал, потому что добирался до Ленэкспо с приключениями. Сначала на Большом проспекте Петроградки он сел в тридцать второй коммерческий автобус, и водитель терпел его целых три остановки, а потом с позором ссадил, так как у Никиты семнадцати рублей, чтобы заплатить за проезд, не набиралось, а набиралось только три медными деньгами. Потом удалось немного (на протяжении двух перегонов) потянуть время и поспорить в троллейбусе с теткой кондукторшей, уверяя, что ехать ему всего одну остановку, так не платить же. А потом он шел пешком почти через весь Васильевский остров и, вестимо, опоздал.

Тусовка, однако, была в разгаре, и знакомцы, люди серьезные, растрепанные или обритые, одетые живописно и эргономично, чем выигрышно отличались от прилично костюмированных администраторов стендов, общались вовсю, и родное непричесанное арго ласкало Никитин слух. Он потолкался немного, высматривая стойку с кофе, потом поймал верхним нюхом головокружительный аромат арабики и начал энергично и целенаправленно продвигаться к источнику аромата, не жалея чужих конечностей и не всегда извиняясь.

Одуревший Никита пер напролом, пока не наткнулся на нечто большое, мягонькое, но несокрушимое, как боксерская груша, которое и не подумало отступать под его напором, даже когда он намеренно отдавил этому созданию ногу. Создание лишь зашипело высоким тенорком, отпихнуло Никиту трехведерным животом и стало обзывать по-всякому. И козой недоеной, и психованным трамваем, и дуремаром обкурившимся, и сбрендившим киборгом, ёкэлэмэнэ, и похотливым псом.

– Я тебе не сука течная, урод, – верещал (впрочем, скорее объяснял и втолковывал, чем верещал) солидный такой толстячок с кейсом из крокодила, – я тебе не Сильва какая-нибудь, не Мушка и не Милка бесхвостая, я Георгий Константинович Вариади, и не надо на меня бросаться. Вот на нее бросайся, если так приспичило, – и он указал на свою манекенообразную спутницу в смелом до безрассудства мини и черном кожаном пиджачке якобы делового стиля. – Вот на нее бросайся, коли охренел и вожделеешь до полного неразличения полов и биологических видов. Она и денег не возьмет. Может быть. По теории невероятности. И не здоровается, сволочь. Пихается, ноги топчет и не здоровается.

Никита удивился, внял и перестал пихаться и даже на всякий случай приветственно буркнул, так и не узнав толстяка.

– Ну? – спросил толстяк. – Look at me, you just lo-oo-k at me! – пропел он, узнаваемо пародируя Эм-Си Марию и прищелкивая короткими пальчиками. – I am your brother and son, your father and uncle… Your cousin and grandfa-a-ather! И прочие родственники по мужской линии. И долго я тут буду распинаться, бисер метать?