Еще о многих чудесных событиях рассказывал Философ, и я слушал его с раскрытым ртом, с вытаращенными глазами, с душой, стремящейся к поучению; он говорил, что от старого каппадокийца узнал, что у букв есть свое тепло, что они вдохновенны Духом Святым и что буквы так же живы, как живы и мы, животные или растения; говорил, что тепло это он и сам чувствует, но не так ясно, как слепец из Каппадокии; говорил, что огонь — первоисточник письма, как солнце — источник дня, его исток, ибо каждое письмо претворяется в огонь; книги горят потому, что в них есть буквы и тепло в них великое; ибо нельзя поджечь то, в чем нет тепла, как в камне или воде; и потому труднее поджечь камень, чем дерево и бумагу; но и камень, сказал он, можно поджечь, если на него нанести письмена теплые, и доказательство тому — звезды хвостатые; говорил, что все на целом свете — письмо, что весь свет — это книга и каждый человек — это Слово, даже и женщина; говорил чудные вещи, а я его слушал и так увлекся, что не заметил, как дверь открылась и вошел отец Стефан Буквоносец, которого теперь звали Лествичником, ключник семинарии и скриптория. Он остановился за спиной Философа и слушал, что он говорит. В какой-то момент Философ уловил мой взгляд и понял, что кто-то стоит позади него. Но он продолжил говорить как ни в чем не бывало.

Как теперь помню я все это, будто сейчас звучит его голос. А говорил он в тот миг самое странное поучение, какое я когда-либо слышал из уст человеческих; будто Бог говорил через него, будто Правда Божья открылась мне и Стефану Лествичнику. А говорил он так, ибо не говорил по-другому, слово в слово, буква в букву:

— Языки всех родов человеческих различны и разными словами обозначают одно и то же. Слово для воды во всех языках разное; также и для хлеба; так и все остальные слова, для всех сущностей, они состоят из разных звуков в разных языках. Но все языки состоят из одинаковых звуков, и нет языка, отличающегося от другого больше чем дюжиной звуков, но нет языка, который от других отличался бы только дюжиной слов. И значит, что в языке важнее: слово или звук?

— Звук, — промолвил я, и устами моими говорили и соглашались с Философом как будто бы двое: я и отец Стефан.

— Вот видишь, чадо мое, почему пречестный отец Стефан не мог прочитать надпись на кольце логофета, хоть он в науке сведущ и одарен: потому что для него надписи состоят из слов, а для меня — из звуков. Слово больше звука, ибо из звуков состоит; а чтобы понять что-то, нужно разбить это на мельчайшие части. Разве сможешь ты сказать, что такое гроздь, если не знаешь, что такое ягода? Так устроен этот мир: меньшее входит в большее и большее всегда состоит из меньшего, дробного; если знаешь меньшее, познаешь и большее. Нельзя узнать значения слова, если не знаешь звуков и букв, из которых оно состоит.

— Но, — сказал я, и опять моими устами будто говорил Стефан Лествичник, — у звуков нет значения. И если предложение можно понять, только если знаешь значения слов, из которых оно состоит, для слова это не так; ибо каково значение каждого звука отдельно в слове?

Философ посмотрел на меня и сказал:

— Потому я и рассказал тебе о случае со слепцом из Каппадокии; каждый звук имеет свое значение, только эти значения мы забыли. В стародавние времена не говорили словами, а только звуками, и все понимали друг друга лучше, чем теперь, когда уста полны словами различнейшими и многочисленнейшими; потому и все роды человеческие были вместе как один род, ибо из всех ртов человеческих во всем свете исходят одинаковые звуки, числом сорок, сколько и мучеников было; но когда Господь Бог разгневался и разрушил башню грешного города Вавилона, люди начали из этих звуков составлять слова различные и перестали друг друга понимать. Из единогласия сделалось многословие, и тогда начались злодейства и несчастья на лице земли. Лесть, оскорбления, лицемерие и лукавство — все это чада слов, а не звуков, отец Илларион.

Тут душа самолюбивого Стефана Лествичника, сменившего свое имя из-за ложного видения, не выдержала, и он появился из темноты со свечой в руке.

— Если все так, как ты глаголешь, Философ, тогда скажи, каково значение звука «м», например? Или «т», или «к», или «а»?

Философ повернулся к Стефану Лествичнику, который, восходя по лестнице властолюбия и гордыни, мнил, что восходит по лестнице знания и истины, перекрестился, приветствовал его, говоря «мир тебе, отец Стефан», и сказал:

— Завтра, перед логофетом, открою вам тайну значения каждого звука отдельно.

И с тем повернулся, взял дощечку со стола для переписывания и оставил меня при свете свечи, которую держал в руке отец Стефан. А мне показалось, что в темноте оставил меня, муравья черного, на черном мраморе, в чернейшую ночь, ибо свеча отца Стефана светила светом холодным, как светило ночное на небе: светила только настолько, чтобы показать нам, что мы не слепы, как око отца Стефана, затянутое белой пеленой.

Тем же самым вечером Лествичник ругал и бил меня в келье своей за то, что застал меня за дружеским разговором с Философом. Он был убежден, что с помощью какой-то черной магии, с помощью дьявола я вернул досочку на место, на стол в скриптории, на котором Слова составлял Философ.

— Говори, — кричал, — говори, в какой тайной связи вы двое с нечистым!

Я отвечал ему, что не знаю, какими путями неведомыми дощечка вернулась в скрипторий; но он не хотел слушать и еще бил меня. И в какое-то мгновение, когда он склонился надо мною (а я лежал, скорчившись, на полу, как паук в паутине), чтобы ударить меня кулаком по спине, из-под рясы его выпал ключ золотой и упал прямо перед моим носом на пол. И на ключе золотом я увидел такие же буквы, инициалы, как и на ключах на прилавке странного торговца-аморейца на базаре в Дамаске!

Я видел; но и он видел, что я видел. Он наклонился, взял ключ и в первый раз в жизни произнес то, чего никогда раньше не произносил: оправдание. Он сказал:

— Я теперь ключник семинарии, и нет странности в том никакой, что у ключника ключи есть.

А мне было совершенно ясно: такого ключа от семинарии я до того не видел. Но о том, блаженные и нищие духом, после, ибо время еще не пришло.

На другой день в покоях логофета собрали весь совет старейшин. Нас позвали, потому что Стефан Лествичник, который в глазах логофета после того ложного видения должен был сначала подняться по ступеням славы и почестей, рассказал управителю, что отец Кирилл осыпает слова хулой бесчестной и относится к звукам как к идолам; а в Священном Писании сказано, что идолы и их истуканы суть пустота и гниль, обман бесовский. Рассказал ему, что Философ осквернял старую истину из святых книг: Слово, которое было у Бога и которым Вседержитель создал свет. Всё и вся ему наговорил, стоя на коленях перед его престолом, проливая слезы лицемерные, телесные, слезы из глаз, а не из души, притворяясь, что возмущен бесчестием, с которым дается преимущество звукам перед словами. Я знаю, как он плакал, и знаю, что́ он сказал логофету, и знаю, что логофет нахмурился и раскраснелся, ибо умом он был скуден и легко его было убедить, разубедить и переубедить, стоило лишь только положить в рот, откуда текут слова, немного сладкого яда из лукавства, лицемерия и лести; я знаю, каким отравленным медом поил он логофета, какими словами восхвалял его и как лживо он ужасался тем, что проповедовал Философ в скриптории. Знаю, ибо видел, а видел, ибо был там, скрытый за дверями покоев логофета. Вот что сказал логофету бедный Лествичник:

— Пресветлый правитель, когда ты наказал меня за видение обманное и когда унизил меня, отняв имя мое почетное, в душе моей я не испытал гнева, ибо правитель всегда лучше знает, что хорошо для его слуги; как Господь Бог, посылая нам несчастья, делает это потому, что знает, что хорошо нам, и никогда не дает нам впасть в душевную лень и самодовольство, так и ты, пресветлый, наказал меня и лучшего для меня не мог сделать. Как отец, который знает, что чаду его лучше не играть с огнем и тому подобными вещами, не подходящими его возрасту, хотя чадо его и думает, что родитель плохо к нему относится, что не позволяет играть с этими вещами; но правильность этих запретов, пусть и позже, душа слабая детская поймет и одобрит. Как семенам потребен дождь, их орошающий, так и нам нужны наши слезы. Как необходимо пахать и копать землю, так и душе вместо плуга необходимы искушения и сожаления, чтобы травы недобрые не вырастали на ней. И благодарен я тебе бескрайне за то, что ты меня наказал и сделал меня лучше, чем я был. Я не буду, пречестный, убеждать тебя, что видение мое было на самом деле, ибо ты не поверишь мне, но душа моя все более укрепляется в вере, что нечистый послал мне ангела ложного, черного, в белого оборотившегося, и что сделал он это как знак напоминания и тебе, и царству нашему; все чаще думаю я, что тот ангел нечестивый был предупреждением, пророчеством, что во дворец твой придет сначала такой ангел с буквами ложными и наукой неверной. И пришел он, но очи твои не распознали в нем ангела черного, только видом белого, как мои очи не созерцали нечистого при видении, которое отняло у меня честь, имя и славу. Но только будто бы; ибо если отнять имена вещей, тем самым не уничтожить качество их основное: скажи, что с сегодняшнего дня огонь не огнем зовется, а камнем, он все равно не перестанет греть. Нет у меня намерения убедить тебя в том; ты сам в этом уверишься, когда услышишь, что изрек Философ вчера в скриптории, как бесчестно хулил он Господа Бога Вседержителя, а хулой этой уста его переполнены, как у всякого, кто лукав, лицемерен и притворен!