Как все порядочные туристы, они остановились в Джекоб Лейк, чтобы заправить баки, выпить кофе с пирогом и взять с собою пива. Воздух был сладок и свеж, и пахнул солнцем, сосновой смолой и травою, и был прохладным, несмотря на жуткий зной пустыни, поджидающий внизу. Прозрачные листья осин дрожали в солнечном свете, а белокорые их стволы на фоне хвойных были так похожи на изящных женщин.

От Джекоб Лейк они взяли к югу по дороге, которая оканчивается тупиком у Северного края Гранд каньона. Бонни мечтала о любви, и прекрасных пейзажах, и домике среди сосен; Хейдьюк, тоже романтик и мечтатель, думал, однако, о другом: о мазохистских машинах, об искорёженной, страдающей стали, о железе под неестественным давлением, о разных способах реализации того, что он называл «созидательным разрушением». Тем или иным способом они собирались замедлить, если не остановить, наступление Технократии, бесконечный рост РОСТА, Распространение идеологии раковой клетки. «Я поклялся на алтаре Бога, — орёт Хейдьюк навтречу свистящему ветру (поскольку матерчатый верх его джипа опущен), и моргает, пытаясь вспомнить слова Джефферсона, — что буду вечно бороться против любой чёртовой формы тирании, — излагая их не совсем точно, но абсолютно правильно, — над жизнью мужчины.

— А как насчёт жизни женщины?

— К чёрту женщин, — радостно вопит Хейдьюк. И пора об этом подумать — «И пора об этом подумать, — произносит он, сворачивая с автотрассы на неширокую аллею среди леса, под соснами и трепещущими осинами, незаметную с дороги, — к самому краю солнечной лужайки с разбросанными по ней коровьими лепёшками, — давай!»

Он останавливает джип, глушит двигатель, хватает её и тащит на траву. Она мужественно сопротивляется, вцепляется ему в волосы, рвёт на нём рубашку, пытается всунуть колено ему между ног.

— Ах ты, шлюха, — рычит он, — сейчас я тебя трахну!

— Ага, — отвечает она, — только попробуй, выродок чёртов!

Они катаются по зелёной луговой траве, запятнанной коровами, по опавшим листьям, сосновым иглам, по мечущимся в панике нервным муравьям.

Ей почти удалось вырваться. Но он ухватил её, снова повалил на траву, смял в мощных своих руках, зарылся лицом, глазами, губами в роскошь её пышных волос, кусал сзади за шею, теребил мочку уха …

— Ах ты жирная еврейская шлюха.

— Мужик неотёсаный, пропойца, свинья ты необрезанная, гой!

— Чёртова шлюха.

— Тупой недоучка. Вербальный паралитик. Ветеран безработный.

— Хочу сейчас.

— После дождичка в четверг.

— Ну, ладно. Раз так — ладно. — Но она взяла верх. — Знаешь, твоя голова как раз в куче коровьего дерьма. Но тебе всё равно. Конечно, тебе безразлично. Ладно. Хорошо. Так где он там у тебя? Не могу его найти. Вот это? Это? Мама? Привет, мам, это Сильвия. Да. Слушай, мам, я не смогу приехать на Хануку. Да, да. Ну, потому что мой дружок — помнишь, Ихабод Игнац? — так вот, он взорвал аэропорт. Он тот ещё — оуууу! — орешек…

Он погрузился в неё. Она поглотила его. Ветры гуляли в жёлтых соснах, в трепещущих осинах, листья танцевали, журча, как крошечные водопады. Чириканье каких-то маленьких птичек, лай серой лисицы, свист шин по асфальтированному шоссе где-то вдалеке, все эти нормальные, умеренные, обычные звуки, — всё было смыто, сметено на грани мира, в отчаянном порыве страсти.

Вверх — вниз, через леса и луга, низины, ямы и блюдца волнистого ландшафта кавернозного известнякового плато (пористого, как губка, из-за бесконечных каверн), он вёл свой джип, всё на юг, на юг, к лесозаготовительным компаниям, их надеждам и страхам. Она умостилась позади него, наполовину на нём, и её длинные волосы развевались на ветру, как знамя.

Они остановились ещё раз у северной оконечности низины, именуемой Приятная долина, чтобы отредактировать и украсить официальный плакат Службы леса США. Плакат изображал пресловутого медведя Смоки в натуральную величину, в рейнджерской шляпе, синих джинсах и с лопатой, и написано на нём было то же самое, что обычно пишут на таких плакатах: «Только ТЫ можешь предотвратить лесной пожар».

За краски — и к плакату. Добавив медведю жёлтые усы, они определённо подправили его невыразительную морду, а когда остатки красной краски были использованы, чтобы придать его глазам красноватый блеск, медведь стал похож на Роберта Редфорда в роли Санденса Кида. Бонни расстегнула медведю ширинку на джинсах, — фигурально говоря, — и пририсовала в паху обмякший половой член с волосатыми, но сморщенными яичками. К наставлению Смоки относительно пожарной безопасности Хейдьюк пририсовал звёздочку и сделал сноску: «Медведь Смоки — дерьмо» (потому что ведь всем известно, что большинство лесных пожаров вызывается этим бесплотным парообразным гоминоидом в небесах — Богом, искусно замаскированным под молнию).

Очень забавно. Впрочем, в 1968 году Конгресс Соединённых Штатов принял закон, по которому осквернение, искажение или иные изменения образа Медведя Смоки считается федеральным правонарушением. Зная это, Бонни потащила Хейдьюка обратно к джипу — и прочь оттуда, поскольку он непременно желал довести дело до конца и подвесить несчастного мишку за шею на ближайшем дереве, скажем, Pinus ponderosa.

— Хватит, — пояснила Бонни, и она была права, как всегда.

В четырёх милях к северу от входа в Район северного кряжа Национального парка Гранд каньон они подъехали к перекрёстку дорог, где стоял знак БЕРЕГИСЬ ГРУЗОВИКА. Здесь Хейдьюк свернул налево, на немощёную, но широкую дорогу, что вела на восток к лесу и новым приключениям.

На протяжении всех сорока четырёх миль, что они проехали от озера Джекоб, они до сих пор не видели ничего, кроме зелёных долин, кое-где украшенных стадами коров или оленей, а за и над ними росли осины, сосны, ели и пихты, представлявшие собою национальный народный лес — нетронутый и неприкосновенный. Фасад. За этим фальшивым фасадом всё ещё растущих деревьев — каймою девственной поросли с четверть милю в глубину, было подлинное назначение национального леса: лесохозяйственные фермы, плантации лесозаготовителей, местные фабрики лесоперерабатывающей промышленности, изготавливающей брус, доски, пульпу и фанеру.

Бонни была поражена. Прежде она никогда не видела сплошной вырубки леса.

— Что случилось с деревьями?

— Где ж тут деревья? — спросил Хейдьюк.

— Об этом я и спрашиваю.

Он остановил джип. В тишине они оглядывали сцену опустошения. На площади более четверти квадратной мили лес был полностью очищен от деревьев, — от каждого дерева, большого или маленького, здорового или поражённого болезнью, сеянца или древнего, высохшего ствола. Не осталось ничего, кроме пней. Там, где были деревья, теперь были навалены гигантские кучи сучьев и сора, ожидающих зимы, когда их сожгут.

— Объясни мне, — потребовала Бонни. — Что здесь случилось?

Он попытался объяснить. Судьба Объясняющего нелегка.

При сплошной рубке, начал он, полностью сносят естественный, природный лес, — то, что на языке лесопромышленников называется «сорный лес», — и высаживают деревья одной единственной породы аккуратными прямыми функциональными рядами, как кукурузу, сорго, сахарную свёклу или другую сельскохозяйственную культуру. Затем в землю вгоняют массу химических удобрений, заменяющих естественный гумус, смываемый поверхностными водами, используют саженцы с гормонами — ускорителями роста, ограждают участок от оленей и получают урожай одинаковых деревьев, абсолютно идентичных. Когда деревья достигают определённой высоты (не зрелости — это требует слишком много времени), засылают комплекс лесоуборочных машин и валят эти чёртовы ублюдки — все до одного. Потом сжигают хворост, сор, обрубки, вспахивают, удобряют, засевают всё сначала, снова, и снова, и снова, всё быстрее, и быстрее, и плотней, и плотней, пока, как сказочная малайзийская Концентрическая птица, летающая всё уменьшающимися концентрическими кругами, не исчезают в собственной заднице.