— У нас возле сарая бочка с водой стоит, подошла, пробила лед, руку вымыла, зашла в дом, надела телогрейку, а все равно бьет озноб, словно я голая. Заглянула в комнату, а дети спят. Арсланбек во сне разметался, и лицо совсем детское, доброе. Каким же оно будет, когда ему скажут, что он человека убил? Ведь стрелял-то он, чтобы попугать. Меня с сестренкой спасал. Смотрю и молча плачу, хотя из души прямо крик рвется... Постояла, знаю, что надо идти, что-то делать, а ноги к полу приросли. Сначала хотела мертвого на огороде закопать. Закопать до того времени, как Усман из командировки вернется. Взяла лопату и возле сарая стала яму рыть. А земля что камень, не поддается. Вижу, что до света провожусь, а спрятать не смогу. Тогда решила оттащить его подальше от дома, на дорогу. Взяла за куртку, а сдвинуть с места сил нет. Ухватила за плечи, под мышки, пячусь и кое-как волоку. Споткнусь, упаду, поднимусь и снова тащу. Дотащила до канавы, положила его на дно и сама повалилась. Встала, вся мокрая, грязная, доплелась до дому и сообразила, что милиция следы-то найдет. Тогда граблями вокруг крыльца все разгребла, два ведра песка рассыпала, у нас его целая машина была, на стройку привозили. Зашла в дом, уже шестой час был, свет зажгла, глянула на телогрейку, а она в грязи. Отнесла ее в сарай и дровами закидала. Сижу на кухне, жду, когда развиднеется, и все думаю, как же сделать, чтобы сын мой не узнал, что натворил, и поняла, что зря я мертвого на дорогу-то вытащила. Найдут там его. Найдут и дознаются, что сынок мой его убил. Сгоряча-то да со страху не сообразила, что надо бы тело-то в кладовке спрятать, а днем уже на огороде похоронить. Решилась пойти да обратно притащить, надела, что похуже, вышла, смотрю, в том месте, где мертвый лежит, уже двое стоят. Тогда взяла охапку клевера, по пустырю разбросала и овечек выпустила, они мои следы и затоптали. Я им еще сенца у дома бросила, а потом курам зерна насыпала.

Разбудила детей. Зульфия вышла во двор, сразу вернулась и говорит, что на шоссе милицейская машина, а возле нее люди и собака-ищейка.

Арсланбек хотел побежать, узнать, в чем дело, а я не велела, сказала, что, наверное, в темноте человека машина сбила. «Может быть, того пьяного, что к нам ломился?», — предположил сын. «Может быть, его, а может быть, и кого другого», — отвечаю, а сама-то ни жива ни мертва, все жду, что вот сейчас милиция с ищейкой заявится.

Отправила детей в школу. Они ходят по тропинке, так ближе, и все смотрела, чтобы не заглянули туда, где машины, их там уже много собралось. Страшно мне стало, оделась, хотела убежать, да Башарин меня окликнул. Не сказала вам правды, еще надеялась, а вдруг обойдется. А потом уж совсем было собралась в прокуратуру пойти или в милицию, а может, к адвокату, узнать, как сына спасти.

Женщина замолчала. Послышался мерный стук мотоциклетного мотора. В окно было видно, как прямо к крыльцу подъехал Антонов, и полковник даже обрадовался тому, что коляска мотоцикла старшего оперативного уполномоченного оказалась пустой. Не было в ней ни Арсланбека, ни Зульфии.

Николай Иванович вошел в дом, поздоровался и попросил Галиеву пройти с ним в детскую, очень быстро они вернулись в кухню. В руках у Антонова был самодельный пистолет, самопал.

Дорохов подозвал Кольцова и Семенова, отвел их в кухню.

— Спички без головок я заметил в первый раз, еще утром. Но сначала было мнение, что у Кошкина колотая рана. Когда судебно-медицинский эксперт показал мне квадратик свинца, извлеченный из раны, и сказал, что ранение огнестрельное, неглубокое, так как снаряд обладал небольшой пробивной силой, я сопоставил след волока, спички и понял, что головки их употреблялись вместо пороха в самопале.

Дорохов вернулся в комнату, предстояла процедура оформления вещественных доказательств, а начальника уголовного розыска занимали совсем другие мысли. Он не знал, как помочь несчастной женщине, как спасти мальчишку от психологической травмы.

— Где дети, Николай Иванович?

— В школе, вернутся к вечеру. Они оба на продленке.

— Тогда так: запишите показания Галиевой и оформите протокол изъятия вещественных доказательств, а я поеду к следователю.

Александр Дмитриевич сел в машину и попросил шофера:

— Поедем побыстрее в прокуратуру. Нужно застать следователя и вместе с ним посоветоваться с прокурором, как быть с этим несчастным парнишкой и его матерью.

В грязном тесном номере «Пале-Рояля», с обоями, давно утратившими розовую игривость букетиков и веночков и теперь подозрительно засаленными, было удручающе душно. На скрипучей деревянной кровати, облезшей от поливания клопомором, лежал худощавый человек с тонким бледным лицом, с нездоровой чернотой под глазами и неопрятной щетиной на небритых щеках. Это был военный летчик, штаб-ротмистр Фохт. Он лежал, задрав ноги в пыльных сапогах на спинку кровати. Помятый френч одним плечом висел на стуле. Рукав его, собравшийся на сгибах привычной гармошкой, уныло свисал до полу, как рука безнадежно усталого человека. От жары, заполнившей пыльный городишко, гостиницу и номер, Фохту не хотелось двигаться. Было даже тяжело сгонять бесчисленных мух, назойливо щекотавших бритую ротмистрову голову. Фохт лишь усиленно двигал белесыми бровями, но это мало помогало. Мысли в его голове тянулись скучные и медленные: о невезении в карты, о грошовом жалованье, о закрытом кредите в заведении мадам Райц и о многом таком же нудном, нагоняющем безысходную тоску.

Стук в шаткую дверь с выломанным замком прервал его мысли.

— Кой черт?!

В номер грузно ввалился офицер с красным одутловатым лицом без признаков растительности на щеках и подбородке. Жирная, белая, безволосая грудь глядела в прорез расстегнутой рубашки. Он громко шаркал большими, не по мерке, туфлями из вытертой до плешин ковровой ткани...

Капитан Горлов был соседом Фохта по комнате и сослуживцем по отряду. Он летал с Фохтом в качестве наблюдателя и был известен тем, что постоянно и всюду являлся некстати.

— Жоржинька, выручи, миленький! Моя жидовочка пришла, надо отдать ей хоть десятку, неделю, как должен... Знаешь, взял, неудобно как-то... вроде альфонса получается. Право, нехорошо!

Фохт не повернул головы. Горлов звучно почесал под рубашкой дряблую грудь. Фохт сочно шлепнул себя по выбритому черепу и не попал по мухе.

— Нету красненькой! Нету! Лучше раздобудь целковый и пошли за вином... А ее, эту твою, тоже пошли... к дьяволу. А то пусть купит на свои... Подумаешь, «альфонс»!.. Ну и альфонс — велика беда!

Горлов суетливо подтянул сползающие брюки и прошлепал толстыми губами:

— Ну, ну, миленький, неловко все-таки... Значит, нет?

— Нет.

Несколько мгновений перед Фохтом еще стояли широкие красные пятки капитана. Фохту казалось, что он все еще слышит, как об эти пятки хлопают стоптанные задники туфель. Он брезгливо сморщился и устало повернулся к стене.

Снова тягучие мысли поползли в голове: «Паршивая жизнь! Когда конец этой сваре? Что ни приказ, то последний решительный, а красные все напирают и напирают... Конца не видно... Черт бы их всех драл!»

Среди мути серых мыслей всплывали редкие светлые пятна — огни воспоминаний: мягкий цокот копыт по невским торцам, серебряные савельевские шпоры, фойе Михайловского театра, окутанное туманом духов и желаний...

Солнце палило. С яркой глубокой лазури оно заливало раскаленным золотом пыльный городишко. Почти без зелени, с несколькими облупившимися домишками среди беспорядочной кучи мазанок, расползся он по берегу мутной реки. В иссера-желтых бурливых волнах не отражались ни яркое солнце, ни чахлая группа деревьев у моста, ни куча черномазых ребят, с визгом старавшихся спихнуть с берега раздувшийся труп лошади. Несколько разомлевших солдат полоскали, сидя на корточках, белье, лениво, с непотребной бранью отмахиваясь от мух. Где-то далеко, на окраине, звонкий кларнет выводил неуверенно одну за другой рулады кавалерийских сигналов: сбор и атака, сбор и атака...