— Он те спрыгнет!

Несколько минут протекли в молчании, и Левка снова зашептал:

— Я полезу, папаня, а?

— Лежи, сказано.

— Чего же, я так и буду лежать как пень? Беляка в два счета взять можно. Только на тот берег спрыгнуть.

— Он тебя с этого дерева, как тетерева, снимет.

— Он и не заметит.

— Слепой он, что ли?

— Он за вами следить должен. Сбоку я могу делать что угодно.

— Ну-ну... не дури, — уже с меньшей твердостью, чем прежде, сказал Корней.

Через несколько минут, чтобы занять сына, он придумал:

— А ну-ка, Левка, полезай ко мне в карман. Там табачница. Скрути покурить.

Левка не ответил.

— Слышь, Левка?

Чутким ухом Корней уловил шорох травы в стороне и понял, что Левка уползает.

— Левка, назад! Тебе говорю аль нет?

Мальчик продолжал ползти. Корней не знал, что делать. Чтобы остановить сына, нужно было бросить прицел, и диверсант мог уйти. А не спускать глаз с мушки — значило позволить мальчонке сделать глупость, которая может ему стоить жизни.

Прежде чем Корней пришел к какому-нибудь решению, послышался шепот Левки:

— А я уже на середке дерева.

Корней обмер. Он боялся теперь не только пошевелиться, но и дышать: нужно было не дать возможности Ласкину повернуть голову в сторону Левки, если он и заметит обход. В первый раз, с тех пор как. Корней помнил себя с винтовкой в тайге, нервы его были по-настоящему напряжены.

Вот хрустнула под Левкой ветка. Корней обмер. Делать было нечего. Решил отвлечь внимание врага, хотя бы обнаружив себя. Выстрелил. И тут же по стволу, за которым он лежал, резанули две пули браунинга. Брызнули щепки. Корней почувствовал, как в лоб впиваются жала заноз.

Сбоку снова раздался шепот Левки:

— Папаня, стрельните еще разик, и я скокну.

— Не смей! — зашипел Корней и, не утерпев, покосился. Он увидел шевелящуюся хвою на дальнем суку, а в хвое голову мальчика.

Прежде чем Корней успел что-нибудь предпринять, на ту сторону овражка кулем упал Левка. Он лежал не шевелясь, как подстреленный. Корней был сам не свой. Чтобы отвлечь внимание беляка на себя, он приподнял над прикрытием шапку. В тот же миг она была прошита пулей. Ласкин стрелял отлично. Шутить с ним не приходилось, но выбора у Корнея не было; он понимал, что первая же пуля врага уложит его сына на месте. Кое-как укрываясь, Корней подполз к краю оврага. Ласкин использовал это не для стрельбы по Корнею, а для того, чтобы переменить позицию. Он быстро пополз. Корней видел, как расходится и снова смыкается над ним трава. И тотчас же в стороне вынырнул из леса не замеченный Ласкиным Левка. Он, пригнувшись, бежал наперерез. Все сжалось и похолодело внутри Корнея, когда он подумал, что самое большее через полминуты Левка перебежит дорогу Ласкину и тот его непременно увидит. Теперь он только того и хотел, чтобы Ласкин увидел его самого. Но тот не показывался из травы. Он убегал, ныряя среди деревьев. Корней не мог стрелять ему вслед: Ласкин бежал зигзагом, а в обойме Корнея осталось всего три патрона. Что было сил Корней бросился в овраг.

Левка выскочил наперерез Ласкину. Их разделяли всего несколько шагов. Левка едва успел вскинуть винтовку и крикнуть «стой», как Ласкин сшиб его с ног и сгреб в охапку. Левка работал руками и ногами, пустил в ход зубы. Но силы были слишком неравны. Ласкин действовал; лежа всем телом на маленьком пленнике и не поднимая головы над травой. Корней не мог понять, что там происходит, и боялся стрельнуть, чтобы не попасть в сына.

Через несколько секунд Левка лежал, опутанный ремнем. Ласкин, как мешок, перекинул его на спину и пошел, больше не хоронясь от Корнея. Спина его была, как щитом, прикрыта Левкой.

Увидев поднимающегося из травы Ласкина, Корней вскинул винтовку. Сквозь прорезь прицела он увидел на спине удаляющегося беляка Левку. Корней замер было. Но тут же прицелился и выстрелил. Ласкин упал, раненный в ногу. До границы, до той заветной черты, за которой ему не страшны были уже никакие Корней, оставалось совсем немного. Это расстояние, наверно, можно проползти и на четвереньках. Но сначала нужно отделаться от преследователя. Ласкин положил перед собою связанного Левку и, спрятавшись за ним, как за бруствером, прицелился в бегущего Корнея.

Сухо щелкнул негромкий выстрел браунинга. Корней, точно споткнувшись, нырнул лицом в траву. Ласкин послал вдогонку еще одну пулю.

Корней мотал головой, гудевшей, как котел. Пуля сбила шапку и глубокой ссадиной разрезала кожу на голове. Голову жгло огнем. Но дело было не в боли, а в том, что глаза застилали алые круги.

При попытке Корнея подняться снова зыкнула пуля Ласкина. Пришлось залечь. Корней знал, что беглец ранен в ногу и не может идти. Но ведь даже если, пренебрегая пулями браунинга, Корней станет продвигаться вперед и даже если ни одна из этих пуль не помешает ему приблизиться к врагу, — у того в руках остается Левка!

Корней услышал голос сына:

— Папаня, слушайте меня: беляк велит сказать вам, чтобы вы ушли обратно на пятьсот шагов. Он говорит, что, если вы станете приближаться сюда, он убьет меня... Наступайте, папаня. Не бойтесь за меня, папаня!

Как подстегнутый этим зовом, Корней заскреб руками и коленками. Он полез по траве к Ласкину. Голова гудела медными колоколами. Корней боялся потерять сознание, прежде чем настигнет врага. Его привел в себя окрик:

— Стой! Я буду стрелять. А если подойдешь на десять шагов, пристукну и твоего щенка... Понял?

— Не слушайте, папаня... Уйдет он, уйдет!

Крик Левки прервался. Ласкин зажал ему рот. Левка пустил в ход зубы.

Корней лежал неподвижно. Ласкин примащивался за Левкой. Мальчик извивался всем телом, мешая ему целиться.

Кругом стояла тишина лесного утра. Весело перекликались птицы. Едва слышно шелестела листва. Тайга встряхивалась после сна в бодрой свежести утра.

Вдруг Корней отчетливо услышал за собой цоканье пуль по деревьям и далекие выстрелы. Стреляли с той стороны границы. Корней знал, что через несколько минут заварится каша, называемая на пограничном языке «инцидентом». Ее устроят, чтобы дать уйти агенту.

Тщательно, так тщательно, как не делал этого, может быть, еще никогда, даже в самые ответственные моменты своей таежной жизни, Корней ощупал глазами мушку. Он искал ею хотя бы самое маленькое открытое местечко беляка. Тот прятался умело. Но вот чужим каким-то, неузнаваемым голосом Корней отрывисто крикнул:

— Левка, прижмись к земле!

Прежде чем мальчик выполнил приказание и прежде чем Корней спустил курок, он увидел, как в нескольких шагах за беляком поднялась из травы зеленая фуражка и, быстро отмахнув, скрылась. Корней понял: патроны ему больше не нужны, стрелять незачем. В следующий миг он увидел, что два пограничника выскочили из травы. Корней успел еще заметить, как Ласкин обернулся на шорох, но смог только вскинуть браунинг. Пуля ушла в небо. В глазах Корнея пошли круги. Он потерял сознание.

Через несколько часов, лежа на берегу. Корней глядел на зеркальную гладь залива. Несмотря на совершенную неподвижность воздуха, он был до вещественности осязаем, насыщенный ароматами изнывающего в зное лета и трав, смешивающихся со сложными запахами моря.

Огромный махаон с черными, как ночь, крылышками подлетал к воде, будто желая окунуться в нее. У самой поверхности бабочка, делая плавные виражи, подбрасывала свое тельце вверх. Прочертив короткий зигзаг тени по воде, она улетела обратно, чтобы через минуту появиться вновь. Так подлетала она к воде раз за разом, выделывая над нею все новые и новые фигуры, точно искусный пилот, наслаждающийся безошибочностью своих движений и точностью глазомера.

Из маленького оконца сарая, забранного решеткой, Ласкину тоже был виден кусочек берега. Он узнал могучие сосны, на которых ветер повернул ветви от моря и они вытянулись к лесу, как длинные мохнатые флаги. Он видел и дом погранзаставы, и мачту с коротеньким реем. Теперь на этой мачте был флаг. Он повис в безветрии, но на нем все же была широкая зеленая полоса.