— Лейтенант Невзоров с бота «Охотск», — представился офицер. — Могу я видеть господина Лигова?

Олег Николаевич назвал себя и протянул руку. Моряк крепко ее пожал и коротко, быстро рассказал, что военное судно идет по важному делу в Аян и что в Николаевске контр-адмирал Козакевич, пользуясь оказией, передал для Лигова почту.

Моряк протянул руку к шлюпке, и ему передали пакет. Он его вручил Лигову. Как китобои ни приглашали лейтенанта к себе, он отказался, сославшись на то, что сейчас дорог каждый час, так как бот должен доставить какие-то срочные и важные предписания генерал-губернатора в Аян, Охотск, Наяхан и Гижигу.

Откланявшись, Невзоров вернулся в шлюпку, и она быстро исчезла во мраке. Люди стали расходиться только тогда, когда до них донесся грохот цепи выбираемого якоря.

Лигов с Марией и Алексеем вернулись в дом. В нем было тихо. Молчаливо встретила их молодая эвенка Ола, которая помогала женщинам по дому.

— Как Лиза? — вполголоса спросил Алексей.

— Спит… крепко… спит, — кивнула Ола и исчезла за дверью, ведущей в кухню.

Олег Николаевич нетерпеливо вскрывал пакет. Разрезав шнур и сорвав печати, он увидел несколько журналов, пачку газет и всего лишь три конверта. Первое письмо было от Козакевича. Старый моряк и друг китобоев писал:

«После выхода «Марии» из Николаевска получил на Ваше имя почту, которую и спешу отправить с попутным ботом. Его капитан оказал любезность, согласившись зайти в Вашу бухту. Дорогой Олег Николаевич! Посылаю Вам газеты наши русские. Отметил в них депеши, взятые из иностранных газет, которые, надеюсь, заинтересуют Вас. Но я, признаться, не верю им. Почему иноземные браконьеры отказались от дальнейшего грабежа наших вод? Волк ведь всегда волком остается, и раскаяние и милосердие никогда не посетят его душу…»

Дальше контр-адмирал интересовался здоровьем Марии, Алексея и его жены, передавал всем поклоны и обещал выбрать время, чтобы посетить бухту Счастливой Надежды… Олег Николаевич не дочитал письмо и торопливо развернул газеты, нашел места, отмеченные карандашом. Действительно, в газетах сообщалось, что все американские китобои пошли в этом году на промысел в Берингово и Чукотское моря.

— Ну и преотлично! — обрадовался Алексей. — Нам меньше тревог. Видно, испугались, что могут здесь огромнейшие неприятности получить.

— От кого? — не разделил восторгов друга Олег Николаевич. На его лбу залегла глубокая морщина. Мария следила за мужем. Вечно он в думах, тревоге, работе. Вон какое у него усталое лицо, а глаза стали совсем другие, строгие, серьезные и задумчивые.

— Наверное, прослышали об «Иртыше», — попытался подкрепить предположение Северов, но понял всю слабость своей защиты и неуверенно добавил: — Может быть, они нашли места, более обильные китом?

— Самые обильные — это наши места, это воды Шантарских островов, — твердо проговорил Лигов и спросил Марию: — Помнишь, мы видели с вершины Изумрудной сопки корабли?

— Да, — кивнула Мария, и опять, как тогда на сопке, она почувствовала какую-то еще неосознанную опасность.

— Так это была китобойная эскадра, — заговорил Лигов. — Не могла же она идти на север мимо этих берегов. Это все равно что ехать из Петербурга в Москву через Саратов.

Лигов задумался: «Почему же Хоган не привел свои суда снова к Шантарам? Он не такой человек, чтобы сразу уступить. К тому же Хоган знает, что ему здесь бояться некого. Таинственная для меня загадка. Ну, ладно: поживем — увидим!»

Олег Николаевич взял остальные письма и одно из них протянул Алексею:

— Это тебе и Лизе.

— От кого же? — удивился Северов. — Неужели отец Серафим прислал?

Лигов вскрыл письмо от Ясинского. Быстро пробежал его взглядом и оживленно воскликнул:

— Слава богу! В компанию с нами вступил энергичный человек! — Лицо капитана прояснилось, на губах появилась улыбка. В ответ ему улыбнулась и Мария. Наконец-то добрая весть! Как ее не хватало Олегу. Лигов расправил письмо и громко прочитал: — «Жир и ус китовые проданы успешно. Поздравляю Вас и себя и тщусь надеждой, что в будущем у нас дела общие будут процветать. Заложил во Владивостоке дом и склады…» — Лигов прервал чтение и сказал Марии: — Надо и нам дом выстроить во Владивостоке. Там, думаю, будет большой порт! Стоянка для кораблей преотличнейшая! Ты согласен, Алеша? — Лигов взглянул в сторону друга и воскликнул: — Что с тобой, Алеша?

Северов сидел, опустив голову и бессильно положив на колени руки с зажатым в пальцах листком бумаги.

— Алеша, — позвала Мария и, подбежав к брату, заглянула ему в лицо, на котором ясно читались печаль и боль. — Что с тобой? Плохо тебе?

— Лизе будет тяжело, — глухо проговорил Алексей и положил письмо на стол. — Отца Серафима больше нет.

Лигов взглянул на письмо. Оно было написано незнакомой рукой. Кто-то из русских в Ново-Архангельске сообщил, что церковь и дом отца Серафима сгорели, подожженные злоумышленниками, а отец Серафим сильно пострадал в огне и умер в больнице «при больших мучениях». Перед смертью он и попросил написать Лизоньке, «дочке своей», это письмо и передать его последние слова с пожеланием счастья.

— А она сегодня просила нарисовать сыновей и послать их портреты отцу, — сказал Алексей. — Так отец Серафим и не услышал о своих внуках.

— Лизоньке не нужно говорить об этом письме, — предупредила Мария.

— Да, да, конечно, — согласился Алексей.

Лигов думал о том, что вот ушел от них еще один человек, который так благожелательно к ним относился. И все меньше и меньше становится тех, на чью поддержку они могли рассчитывать.

Каждое утро, проводив «Аляску» на охоту, Лигов поднимался на свою шхуну. Установка пушки приближалась к концу. Олег Николаевич и все китобои с нетерпением ждали дня, когда можно будет выйти в море и начать промысел по-новому.

Больше всех волновался Суслин, хотя внешне это и не было заметно. Старый комендор[5] уже свыкся со странным видом гарпунной пушки и сейчас мечтал о той минуте, когда она под его рукой вздрогнет, гул пройдет над морем и долго будет перекатываться в распадках и долинах берега, а в лицо ударит знакомый острый запах порохового дыма.

При этой мысли Суслин словно уже ощущал этот запах. Вздрагивали крылья его носа, и он глубже вдыхал воздух, пахнувший морем и дровяным дымом салотопных печей, к которому примешивался запах ворвани.

Вся колония жила ожиданием начала охоты с помощью гарпунной пушки.

Однажды на «Марию» поднялся Федор Тернов, который теперь плавал у Белова старшим помощником. Федор молча осмотрел пушку. К нему подошел Лигов, который уже простил штурману его, как он выражался, «купеческую затею» и даже стал сочувственно к нему относиться. Федор после драки пьяных эвенков остался совершенно один. За это время он замкнулся еще больше, был угрюм.

— Может, ты, Федор, захочешь из нее пострелять? — дружелюбно, точно между ними ничего не произошло, спросил Лигов.

Тернов метнул на капитана яростный взгляд и тут же спрятал глаза. За теплые нотки в голосе Олега Николаевича он еще больше его возненавидел. Тернова терзала зависть: колония развивалась, у Лигова и Северова накапливались деньги, а он, Тернов, как был, так и остался штурманом.

— Рукой к ней не притронусь. Несчастье она принесет, — мрачно произнес он.

Лигов с удивлением посмотрел на моряка, несколько обиженный его тоном, подумал: «Все сердится за водку. Эх, пропадет моряк». Тернов, поглаживая бородку, обрамлявшую лицо, сказал:

— Ревом своим эта пушка всех китов перепугает. Не китобойное дело из пушек бить.

И, не дожидаясь ответа, он круто повернулся и ушел на берег. Лигов не придал особого значения словам Федора, зная, как суеверны китобои, сколько у них предрассудков, и забыл бы о них, если бы ему не напомнила Мария.

Разговор Федора с Лиговым слышали матросы шхуны и передали слова Тернова на берег. Они обросли домыслами, несуразностями, и через несколько дней Мария, обеспокоенная, спросила мужа: