— Как ловко вы работаете, Устин Григорьевич, — похвалила Тамара. Бондарь принял похвалу как должное:
— Кто как умеет, тот так и бреет!
Мальчики выбирали из стружек обрезки клепки, кубики, дощечки, строили крепость. Тамара то поглядывала на море, то на работающих бондарей. В распоясанных рубашках, с расстегнутыми воротами, они казались силачами, и только пот на лицах да время от времени тяжелый вздох говорили, что рабочие к концу дня устали.
— Много в день приходится делать бочек? — интересовалась Тамара. — Мне кажется, что вы торопитесь.
— Прозеваешь, так и воду похлебаешь! — усмехнулся Кошкарев, и в его голосе появились новые нотки, прозвучавшие для женщины не то укором, не то вызовом. А молотки стучали, переговариваясь, шаркали рубанки, стучали топоры… Тамара почувствовала себя лишней, но уходить не хотелось, и она, бессознательно отыскивая путь к дружбе с бондарем, поделилась своей думой, о которой еще не говорила мужу: — С будущего года я хочу учить грамоте ваших ребятишек. Пустите их? Бондарь поднял голову, отыскал зелеными глазами взгляд Тамары. Он как бы молча спрашивал ее: «Серьезно ли ты это говоришь или только ради забавы надумала?» Тамара Владиславовна волновалась, но выдержала взгляд.
— Нельзя, чтобы детишки безграмотными росли.
— Слышал я, что кухаркиных ребят до ученья нынче не допускают. А стало быть, и наших.
— Мы здесь построим школу, — уверенно произнесла Тамара. — Будем детей учить читать, писать, считать.
— Ученье — лучшее богатство, — задумчиво проговорил Кошкарев и уже с прежней усмешкой продолжал: — Умный водит, а неуч сзади ходит.
— А вы учились, Устин Григорьевич? — спросила Тамара, но Кошкарев не успел ответить. В дверях появился один из бондарей, только что выкатывавший бочонки в соседний сарай. Он кричал:
— Пожар… горит…
— Что? Где? — Кошкарев выпрямился, отбросил долото и молоток. — Где?
— Дом капитана…
Тамара не помнила, как она очутилась на косе. Она увидела дом, из окон которого вырывались языки пламени, они лизали стены, крышу и, сбиваемые ветром, ползли по сухому смолистому дереву красными змеями.
— Соня-я-я, — закричала Тамара. Она бежала, не разбирал дороги, через кусты, спотыкаясь, падала. — Соня-я-я…
— Возьми ее! — крикнул Кошкарев высокому бондарю, бежавшему рядом с ним. — Придержи!
Сильные руки остановили Тамару. Устин Григорьевич с неожиданной легкостью исчез впереди. К пожарищу спешили из землянок, от корейских фанз, впереди всех бежала Настя, прижимая к себе глиняный горшок с рисом.
— Боже, боже! — Настя ничего не могла сообразить. Она задыхалась от бега, жадно глотала воздух. Ее глаза видели только огонь, огонь, который разгорался все сильнее: «Соня, там Соня».
Ужас, страх за ребенка придавали Насте силы, и она бежала, срывая кожу и ногти на окровавленных ногах. Вот и дом. Еще десять шагов, в лицо жарко дышит огонь. Настя на мгновение остановилась. Люди от нее были еще далеко.
Не оборачиваясь, не раздумывая, Настя выпустила из рук горшок и ринулась в пылающие двери кухни.
Кошкарев первым достиг пожара. Он, шумно дыша, подбежал к старому ильму и остановился, не зная, что делать.
— Соня-я-я! — донесся до него истошный крик Тамары, и Устин Григорьевич ринулся к двери, но навстречу ему из огня выбежала Настя. На ней горело платье, волосы превратились в какую-то сухую черную осыпающуюся корку. Лицо вздулось, а глаза…
Настя сделала шаг, второй и повалилась на землю. Из ее обгорелых рук выкатился сверток, прожженный во многих местах. Из него доносился плач ребенка…
3
«Геннадий Невельской» и «Надежда» входили в бухту Гайдамак. Прошло немногим больше месяца, как они покинули ее, а как здесь все изменилось. Осень тронула первыми мазками своей кисти долину, склоны сопок. Золотились, пылали пурпуром листья на деревьях, пожухла трава.
Северов и Клементьев были на мостике. Георгий Георгиевич стоял за штурвалом. Моряки обменивались редкими словами, с нетерпением ожидая встречи с дорогими людьми. Поездка в Нагасаки была удачной. Выгодно сбыто китовое сырье, в трюме «Надежды» лежит оборудование для завода. Кисуке Хоаси во всем помогал, и друзья не раз вспоминали его на обратном пути добрым словом.
— Наведается к нам этот хитрущий японец, — говорил Северов. — Вот посмотрите, приедет.
— Пусть! — пожал плечами Клементьев. — У нас секретов нет!
Он приник к переговорной трубке, сказал в машину:
— Самый малый!
«Геннадий Невельской» миновал вход в бухту, и перед взорами моряков открылся дальний берег, завод, склады… Оба искали глазами дом…
— Что такое? — вскричал Клементьев, сжимая рукоятки штурвала. — Где дом?
Северов смотрел на берег в бинокль. Там стояла толпа встречающих. Георгий Георгиевич побледнел. Северов устало от пережитого за несколько секунд напряжения сказал, передавая Клементьеву бинокль:
— Все на берегу. Тамара с дочкой на руках, мои мальчики…
Георгий Георгиевич, схватив бинокль, придерживая штурвал одной рукой, разыскал на берегу Тамару. «Какое у нее усталое лицо. Почему она так странно одета? В каком-то чужом пальто…» Он взглянул на то место, где стоял их дом, и увидел груду черных обгорелых бревен: «Пожар был!»
— Кажется, был пожар. — Клементьев пытался сохранить спокойствие, но голос его был глух.
Над «Геннадием Невельским» поднялся белый султан приветственного гудка, за ним — второй, третий. С берега доносились крики, люди махали руками, платками. Клементьев о тревогой осматривал завод, склады, бондарную мастерскую. Все цело.
Китобоец потерял ход и стал на якорь. Клементьев и Северов, за ними Мэйл и Ходов прыгнули в спущенную шлюпку, и она полетела к берегу.
Тамара ринулась навстречу, но Кошкарев, стоявший рядом, удержал:
— Сейчас они будут. Дайте мне Соню.
Тамара послушно передала девочку бондарю. Шлюпка ткнулась в песок, и из нее прямо в воду спрыгнул Клементьев, бросился к плачущей Тамаре. Целуя ее, он спрашивал:
— Что случилось?.. Пожар?.. Как произошло?.. Все целы?.. Тамара ничего не могла ответить. Она, прижавшись к мужу, удерживала слез. Он гладил ее по голове и говорил: — Не надо, ну успокойся, все будет хорошо. К Северову подбежали дети:
— Папа, папочка, а у нас был пожар!
Алексей Иванович, обхватив сыновей, закружил их:
— Я вам какие подарки привез! Настоящие ружья.
Мэйл стоял около шлюпки рядом с Ходовым, раскуривавшим трубку, на его лице было недоумение: «Где же Настя?».
Моряков обступили рабочие, расспрашивая о рейсе, о Японии. Отвечал Ходов, а Мэйл выбрался из кольца встречающих и увидел Ен Сен Ена, торопившегося к берегу. Джо пошел ему навстречу.
— Альён хасимника! — первым протянул руку кореец.
— Гуд дэй! — ответил на пожатие негр и тут же по-русски сказал: — Настья…
Ен Сен Ен метнул в сторону взгляд, оглянулся, нет ли кого поблизости, чтобы выручить его из тяжелого положения. Мэйл, не выпуская руки Ен Сен Ена, спросил:
— Где Настья?
Ен Сен Ен поднял голову и посмотрел в лицо Джо:
— Большое несчастье… — Он остановился.
— Говори! — потребовал Мэйл. — Говори!
— Загорелся дом капитана… — начал Ен Сен Ен и, повернув от берега, повел Мэйла к землянкам.
Они шли медленно. Ен Сен Ен, боясь взглянуть на Мэйла, рассказывал о случившемся. День стоял осенний, прохладный, но Ен Сен Ену было жарко и душно. Тяжело рассказывать человеку о постигшем его несчастье.
Мэйл смотрел прямо перед собой. Лицо его точно застыло. Он оборвал корейца:
— Где Настья?
— Там! — Ен Сен Ен указал на крайнюю землянку, и Мэйл побежал. Женщины, возившиеся у землянок, провожали его сочувственными взглядами и вздыхали:
— Бедный… лучше бы она умерла…
Джо сразу увидел Настю. Она сидела на скамеечке у дверей землянки, в ватной тужурке с чужого плеча, положив руки на колени. Ноги были в старых сапогах, голова повязана синим платком.
Вся ее поза выражала настороженность ожидания и обреченность. Глаза Мэйла остановились на Насте. Исхудалое, поднятое кверху лицо девушки было в багровых рубцах и пятнах. Глаза… глаза… Мэйл зашатался. Глаза, веселые, озорные и ласковые, в которые так любил смотреть он, затягивала красноватая пленка. Мэйл положил руку на губы, чтобы не закричать от боли, от жалости, от любви…
