— Что это ты лежишь на голой земле? — сказала Елизавета Алексеевна недовольно. От облегчения у нее вдруг задрожали колени, однако она удержалась на ногах и напустила на себя сердитый вид.

— Не сердитесь, маменька, — кротко ответила Маша, садясь. — Я домой пойду.

— Да уж, изволь, — Елизавета Алексеевна протянула ей руку. — Я нарочно за тобой сюда заехала.

И потащила ее к коляске, прочь из травного плена — подальше от полых холмов, где обитали феи, заманившие к себе, в подземные хрустальные чертоги, шотландского певца и любителя вересковых медов, легкомысленного Томаса Лермонта…

Юрий Петрович приехал в Тарханы в самом начале 1817 года, за день до смерти Маши. О болезни жены он узнал из письма и сразу выехал из Москвы, где находился по делам; чахотка развивалась так быстро, что Юрий едва сумел опередить ее.

Марья Михайловна лежала в постели, у окна, очень бледная и очень спокойная. Завидев мужа, улыбнулась.

Сперва он растерялся — так же, как обычно терялся при виде младенцев: не зная, как подойти, как коснуться, чтобы не повредить столь хрупкому созданию.

— Ступай к ней, — прошипела у него за спиной Елизавета Алексеевна.

Он неловко шагнул вперед, неуклюже опустится на заранее подготовленный для него стул.

Дворня тенями клубилась по углам, готовая бежать с поручениями. Барышню ужасно жалели. Фортепиано замолчало, и отсутствие музыки в доме даже яснее окровавленных платков говорило о том, что дни Машеньки сочтены.

Юрий Петрович протянул руку, взял Машины пальцы. Она ответила слабым пожатием.

— Как я счастлива, Юрочка… — сказала Марья Михайловна.

Машу похоронили рядом с ее отцом. Юрий Петрович уехал из Тархан, отметив девятины. Оба мальчика остались при Елизавете Алексеевне.

Разлуке предшествовал долгий — прощальный — разговор зятя с тещей. Говорили открыто, не стесняясь в выражениях, в манере века осьмнадцатого. И именно тогда в последний раз минувшее столетие оживилось в душе Елизаветы Алексеевны. В те минуты, когда зять ее — чувствительный, мужественный и в то же время слабовольный человек, каких много породила эпоха бонапартовских войн, — поддержал тон фонвизинского Стародума, столь присущий вдове Арсеньевой, — именно тогда Елизавета Алексеевна ощутила: конец. Время ушло окончательно — точно последний золотой лист отвалился от ветки.

— Куда ты заберешь Мишеньку? — спросила Елизавета Алексеевна. — К себе, в Кропотовку?

— Почему же нет? — Юрий Петрович чуть пожал плечами. — Дела вроде бы пошли получше.

— С моей помощью, — напомнила теща.

— Да хоть бы и так, — не стал отпираться Юрий Петрович. — Разве я в чем-нибудь ему откажу? Вырастет дворянин и слуга Отечества, не хуже прочих.

Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по руке зятя:

— А Юрка? С ним как поступишь?

Юрий Петрович чуть замялся, отвел глаза. И прежде чем решился на что-либо, теща сомкнула пальцы на его ладони.

— Попался, Юрий Петрович! Ты про себя Юру ублюдком считаешь…

Он молчал. Долго не решался встретиться с тещей взглядом. Затем все-таки осмелился:

— Да, считаю.

— Переломить себя не сможешь? — Она чуть наклонилась, пытливо засматривая ему в лицо. И, безошибочно прочитав утвердительный ответ в этом красивом, огорченном лице, выпустила руку зятя. — Никогда ты Машу не простил, Юрий Петрович.

— Я не знаю… — Он выглядел немного растерянным. — Поначалу я думал, она от женской глупости. С бабами такое случается, соскучатся и начинают дурить. Но она ведь всерьез… Да и как с Юрой быть, в самом деле, ведь мать не в себе была — вдруг и дитя дурковатое?

— Стало быть, хочешь разделить их, — подытожила Елизавета Алексеевна. — Законного своего себе забрать да и уморить в голодранной Кропотовке, а ублюдка мне оставить…

— Да, — прямо сказал Юрий Петрович.

— Не отдам, — объявила Елизавета Алексеевна.

— Матушка! — взмолился он. — Да я ведь и не говорил никому о втором-то ребенке. Никто и не знает о Юре. Как я его теперь предъявлю? Дескать, вот — год назад народился и только теперь объявился…

— Хотя бы и так, — фыркнула Елизавета Алексеевна.

— Я… — Он опустил ресницы. — Я его не люблю, Елизавета Алексеевна. Противен он мне.

— Свыкнешься, — безжалостно сказала она.

— Нет!

С такой горячностью он это выкрикнул, что даже вдова Арсеньева вздрогнула.

— Да что с тобой, Юрий Петрович? Как можно младенца невинного ненавидеть?

— Не знаю… Грех это, а все-таки видеть его не могу. В нем — Машино безумие, вся беда моя в нем… Как вспомню, что из-за него на Машеньку руку тогда поднял…

— Ты не из-за младенца на нее руку поднял, — беспощадно отрезала теща. И замолчала. Надолго, тяжко замолчала.

Безмолвствовал и Юрий Петрович. Сгущалась вокруг них темнота, свечи не зажигали, и люди в доме все затихли. Какой-то зверь на мягких лапах ходил в ночи, таясь в подъездной аллее, — кошка, быть может.

Потом Елизавета Алексеевна сказала:

— Это для тебя Юрочка — ублюдок, а для меня — такой же внук, как и Мишенька. Я обоих деток у себя оставлю, Юрий Петрович, не обессудь. Мишенька здоровьем слаб, если помрет — другой мою старость утешит.

Юрий Петрович опустил голову еще ниже. Теща погладила его по виску тыльной стороной ладони:

— Ты не плачь, Юра. Не убивайся так. Машеньки нет — ты еще молод, женишься вторично. Будут у тебя другие детки. Кавалер ты смазливый, Маша признавалась — ласковый, а наше бабье племя слабое, легко к тебе прилипнет. Оставь мальчиков мне. Я их выращу.

Он взглянул на Елизавету Алексеевну:

— Нет, голубушка, другой жены, кроме Машеньки, у меня больше не будет… Оставляйте обоих мальчиков себе да следите за ними хорошенько. Я только об одном попрошу: пусть никто не знает о Юрии… Если Миша… если Миша умрет, отдайте его имя Юре, а если жив останется… спрячьте Юрия, никому его не показывайте.

— В монастырь, что ли, отдать его прикажешь? — Елизавета Алексеевна нахмурилась. — Ты видел, как они друг друга любят?

Юрий Петрович медленно покачал головой.

Елизавете Алексеевне вдруг невыносимо тягостен сделался их разговор, и она решила оборвать его. Встала.

— Ступай сейчас прочь, Юрий Петрович, и о детях не беспокойся. Машин секрет никто не узнает, и внуков у меня будет считаться — один. Но Юрку я не брошу, выращу, как положено. И образование ему дать сумею, не беспокойся. Иди, простись с могилой — завтра уже не хочу тебя встретить.

Она протянула зятю руку для поцелуя, но он взял ее за локоть, приблизился и приложился к холодным, чуть дряблым щекам тещи.

— Прощайте, Елизавета Алексеевна… Простите меня.

В восьмом часу вечера, когда уже стемнело, у Чертова моста, незаметно для прочих обитателей имения, встретились двое…

Бог знает, отчего этот красивый, надежный мост, в духе римских акведуков, переброшенный через незначительную большее время года речку, именовался «Чертовым». Его украшали мраморные барельефы в виде гирлянд, обозначавших, должно быть, изобилие; романтическое воображение видело в них погребальные венки. По местному преданию, когда-то светлейший князь Потемкин бывал в этих местах и, оступившись на мосту, гневно воскликнул: «Чертов мост!» Так это название за мостом и закрепилось. Имелись и другие варианты, один другого фантастичнее.

Усадьба называлась Середниково и принадлежала тетушке Катерине Аркадьевне Столыпиной, и здесь проводили лето бабушка Арсеньева с Мишелем после того, как перебрались в Москву.

Округа кишела кузинами подходящего (или, точнее сказать, совершенно неподходящего возраста, сплошь лет семнадцати-восемнадцати): в четырех верстах — одна, в трех — другая, а в полутора — их подруга. В иных усадьбах вместо одного цветка имелся целый букет, и все они задались единой целью — сладостно мучить Мишеля.