— А если я все же не понимаю, что, пытать будете?

— Фу, гадость какая! Я похож на зверя? Это здесь у вас методы — паяльники какие-то, топоры, людей по шею в землю закапывают, сигаретами прижигают… Не цивилизованно как-то.

— А это, — Нина обвела глазами бутафорскую темницу, — апофеоз гуманизма. Так же, как методы, при помощи которых вы сюда меня доставили!

— Вам же не было больно! И поверьте мне, человек, прикованный американскими наручниками к батарее, чувствует себя куда хуже, — спокойно заметил ливанец. И был прав.

Нина решила не ввязываться в спор. С ее точки зрения, похищение есть похищение, и не важно, как загнали жертву в узилище — пинками или посредством дурман-травы. Но спорить бесполезно — все равно Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поэтому она просто закрыла глаза. Господин Муса немедленно сообразил, что ответа не будет.

— Значит, предпочитаете молчать. Вынуждаете меня перейти к резким действиям. Прискорбно.

Редкое словечко «прискорбно», — кто его сейчас помнит, кроме филологов-русистов! — а для гостя из Бейрута вполне живое слово.

— Кто вас русскому учил, не скажете?

Он определенно удивился. Впервые дрогнуло неподвижное лицо. Брови поползли вверх.

— А в чем дело? Какие-то ошибки?

— Нет, для человека, у которого родной арабский, вы говорите просто потрясающе, только лексика устаревшая.

— Спасибо, я буду внимательнее. Мой первый учитель жил в Бейруте с двадцатых годов. До того он преподавал в одной из гимназий Петербурга.

— Тогда все ясно, — кивнула Нина.

— Только мы отвлеклись… Я так понимаю, что отвечать вы не будете.

Она снова опустила глаза. Господин Муса выждал положенное для ответа время и вздохнул:

— Зачем? Зачем лишние хлопоты и мне, и вам. Вы знаете, что я смогу заставить вас говорить.

— Наркотики?

— Зачем? Просто древние рецепты. Их же очень много, и таких разных. Питье, которое развязывает языки, бальзам, который втирают в голову, и человек говорит правду, и только правду. Его использовали, когда допрашивали ведьм. Очень охотно отвечают самые упорные, правда потом лысеют. Или курение, от него кружится голова и тоже хочется во всем признаться. С чего начнем?

Нина вдруг вспомнила достойный кинематографический ответ мужественного товарища Сухова: «Лучше, конечно, помучиться». Очень впечатляет. Только мучиться не хотелось.

— Я правда не знаю, о чем рассказывать.

— Так уж… Ладно… — Если бы ливанец читал Мольера, он бы непременно добавил: «Ты сам этого хотел, Жорж Данден». Или не в его правилах цитировать иностранцев?

Господин Муса медленно дошел до дверей. Они тут же распахнулись. Видимо, некто бдительно стоял на часах. В темницу вошел черный и носатый человек, на нем, как и на ливанце во время первого посещения, были шаровары и рубашка, только не белые, а черные. Человек в черном нес небольшой столик. Очень красивый, очевидно, старинная затейливая резьба, гнутые ножки. На столике тесненько стояли банки и кувшинчики. Бронзовые и стеклянные. Богато изукрашенные. Тоже пришельцы из прошлого. В век конструктивизма создатели посуды не обременяют себя излишней работой.

Ливанский партнер старика Караямова кивнул и склонился над столиком. Часовой в черном замер, на этот раз по эту сторону тюремных дверей.

Почему-то судьба решила, что этот день Максим должен посвятить крайне неблагодарному занятию. Ожиданию. Ждать мало кто умеет. Моторный и проворный журналист предпочел бы четыре погони. Но был вынужден ждать.

Утро он провел в карауле возле Большого дома. Теперь дежурил у дома старика Караямова. И все равно это лучше, чем сидеть дома и тоже ждать, только неизвестно чего.

Пока они с Колей Горюновым и Глебом пили кофе, он пару раз набрал номер, указанный в записной книжке напротив фамилии Караямов. Ответа не дождался. И решил выяснить адрес Нининого приятеля. Бизнесмен Караямов, оказывается, жил не очень далеко, в конце Загородного проспекта. Разговор все равно предстоял не телефонный, поэтому лучше сразу устроить личную встречу. Чтобы друг ливанского банкира, интересовавшийся джанбиями, не успел сам приготовиться и подготовить партнера по бизнесу.

Коля сослался на дела и отказался составить компанию предприимчивому репортеру. От помощи библиотекаря Глеба Максим отказался сам. И вот теперь сидел в своей «девятке» и не отрываясь смотрел на подъезд, боялся пропустить носатого приятеля супруги.

Мимо, мимо, мимо по узкому проспекту мчались машины, торопились прохожие. Час пик — шесть вечера. Закончен рабочий день. Снег прекратился. Даже некое подобие солнышка проглядывало сквозь тонкие облака. Почему бы и не прогуляться? Нормальные люди и гуляли — просто так и по магазинам. Только озабоченные идиотскими тайнами репортеры вместо приятных прогулок посиживали в засаде.

Так или примерно так ругался про себя лукавый мастер пера. Лукавый, потому что на самом деле не променял бы свое пусть утомительное ожидание, свою гонку за кинжалами и остальные приключения на спокойную обывательскую рутину. Больше всего на свете Максим Самохин боялся зачахнуть от тоски и скуки.

Пока не зачах. А даже встрепенулся всем телом, точь-в-точь боевой конь, заслышавший сигнал горна. Напротив караямовского подъезда остановилась темно-синяя «вольвочка» — хороший знак. Глеб рассказывал, что в ресторан их везли именно на «вольво». С заднего сиденья довольно тяжело выбрался еще не старый, точнее, просто молодой, хотя и грузный человек. Солидно облаченный в темно-зеленое кашемировое пальто, шея укутана пестреньким кашне, ярко блестят тонкие штиблеты — в таких нельзя месить уличную слякоть, они своего рода знак: владелец пешком ходить не любит. Над знаковым, предпринимательским одеянием нависал длиннющий нос — ошибиться было просто невозможно. Максим всего один раз видел старика Караямова, и то мельком. У Нины дома, когда они еще не были женаты. Тем не менее он не усомнился ни на секунду: он, старик Караямов.

Охраны у предпринимателя Караямова не было. Видно, до телохранителей нос (не физический, а банковский) не дорос. Караямов жестом генсека помахал шоферу и двинулся к парадной.

Максим тоже не стал медлить. Хлопнул дверцей, пискнул замком сигнализации и кинулся следом.

Старик Караямов стоял возле лифта, важно опершись об обшарпанную стену локтем. Не прибавить, не убавить — врожденная важность и величина. На фоне нищеты и развала. Дом нуждался в капитальном или хотя бы в косметическом ремонте.

Максим, дабы не спугнуть жертву, старался подниматься тихо и равнодушно. Получилось, судя по всему, плохо. Скорее всего репортера выдал хищный блеск в глазах. Предприниматель засуетился, вдруг раздумал подниматься на лифте и скоренько засеменил наверх. Жил он на четвертом этаже, Максим догнал его между вторым и третьим:

— Здравствуй, торопливый ты мой! Узнаешь?

— Что вам нужно? — Караямов все еще надеялся добраться до своей квартиры.

Журналист лишил его надежд и иллюзий. Прижал франта к стене и крепко ухватил за пижонское кашне в огурцах:

— Я спросил, ты меня узнаешь?

Караямов опустил голову и грустно, словно голодный пеликан, помотал носом. Он вообще походил на пеликана. Круглое тельце на довольно худых и коротких ногах и поместительный клюв.

— Тогда я напомню. Я муж твоей сокурсницы, Нины. Теперь припомнил?

— Нет, — продолжал упираться Караямов.

— Придется освежить твою дурную память. — Максим стал медленно наматывать кашне на ладонь. Старик Караямов глухо пискнул и закивал. — Значит, вспомнил. А теперь поведай мне все, что знаешь, о своем торговом партнере из Ливана. Заодно скажи, с какого перепуга ты решил знакомить его с моей женой?

— Его зовут Муса, — прошипел Караямов и замолк, широко открыв глаза, всем своим видом давая понять, что говорить без воздуха он не может. Максим ослабил хватку. — Он богатый. У нас занимается трансфертными операциями. Переводит деньги за границу. Это довольно выгодно… — Освобожденный Караямов захлебывался словами и кислородом. Он даже пустился в рассуждения о прибыльности трансфертных сделок, но Максим зорко следил, чтобы допрашиваемый бизнесмен не слишком уклонялся от заданной темы.