Итак, мы не спеша, за двое суток, добирались до Николаевки, до которой было 50 километров. Дедушка и мама обычно шли пешком рядом с телегой и говорили между собой по-украински, а мы с интересом прислушивались к непохожему на московский говор мягкому южному выговору. В селе нас встречали многочисленные родственники: бабушка, тети, дядя, двоюродные братья, сестры… Это был мир добрых крестьянских семей, трудолюбивых, честных людей. Рядом с ними нельзя было стать другими. Такая возможность — с младенчества общаться со старшим поколением, чувствовать их любовь и доброту, впитывать в себя их мудрость, знание жизни — формирует душу ребенка, дает ему правильные жизненные ориентиры.
Формировала наши души и воспитывала чувство красоты и прекрасная южнорусская природа — степи с небольшими рощами, живописные балки. А еще небо — бескрайнее, высокое. Среди такой красоты невольно хочется петь. Что ж удивляться, что в тех краях люди такие певучие. Не была исключением и дедушкина семья, в которой пели все. Так с самого детства пение было для меня самым обычным и очень приятным занятием.
Возили нас и к другой бабушке — в Белоруссию, в Гомель. У деда Ивана тоже была большая семья, но, в отличие от мамы, у папы были только братья. Бабушку Альбину все очень почитали — она была натурой сильной, человеком основательным и с ох! каким характером. (Мои родители говорили, что в чем-то я похожа на бабушку-польку. Может быть, по характеру? Или еще в чем-то? Вот только говорить по-польски не умею, хотя и понимаю многое, — бабушка Альбина разговаривала с нами по-русски.) Но больше всего из поездки в Белоруссию мне запомнился яблоневый сад и дом бабушкиной сестры Станиславы, бабушки Стаей. Мое воображение поразило обилие у нее цветов. Завалинка вокруг дома была вся заставлена ящиками с настурцией, цветы самых разных оттенков свисали на длинных плетях сплошным ковром. Красота была невероятная! Именно с тех детских лет я и люблю цветы и развожу их у себя на даче. Вот снова подтверждение того, что многое в человеке закладывается в детстве. Хорошо, если закладывается доброе.
У папы было немало увлечений, в том числе и рыбная ловля. Помню, как все шкафы в большом коридоре нашей огромной коммунальной квартиры были буквально забиты различными рыбацкими приспособлениями: удочками, лесками, какими-то баночками. Но была у папы особая страсть — благородная страсть к учению. Он всю жизнь преклонялся перед знаниями, стремился узнать что-то новое. Я уже говорила, что благодаря своему упорству он первым из братьев получил высшее образование. Потом он стал помогать им учиться и получать профессию.
Помогал он не только родным, но и совершенно посторонним людям. У нас в семье часто жили девушки-домработницы, которых приглашали в помощь маме. Обычно они приезжали в Москву из деревень на заработки. И папа всех их заставлял учиться, отводил в школы, на курсы. Получив настоящую специальность, они устраивались на квалифицированную работу и уходили от нас. Появлялась новая домработница — и история повторялась. Уже учась в школе, я встретила там девушку-пионервожатую, которая когда-то жила в нашей семье в качестве няни.
Однажды, возвращаясь с работы, папа обратил внимание, как у ограды Московского университета (тогда он целиком размещался в зданиях на Моховой улице) стоит и плачет девушка. Подойдя к ней, он спросил, что же ее так огорчило. Оказалось, девушку не приняли в университет. Ее положение усугублялось тем, что она не могла вернуться домой: девушка была из татарской семьи, отрицательно относившейся к тому, чтобы она училась, да еще не где-нибудь, а в Москве, далеко от родного дома. Успокоив незнакомку, папа привел ее к нам, а сам пошел в ректорат узнать о причинах отказа в приеме. Он все-таки добился, чтобы экзаменационные работы девушки были просмотрены еще раз и оценены более объективно. Девушку приняли в университет — сначала условно, а потом и по всей форме. Отрадно, что папины усилия не пропали даром, — сейчас та плакавшая когда-то у ограды университета девушка уже доктор наук, профессор и преподает в МГУ.
Конечно, родители старались делать все, чтобы и их дети получили разностороннее образование. Нас водили в театры, поощряли наши художественные склонности. Папа сам хорошо рисовал и относился благожелательно к моим первым опытам в этом направлении. В доме у нас часто звучала музыка и не только, когда приходили гости. Нередко мы с мамой напевали что-нибудь вдвоем. Особенно нам нравилось петь дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» Чайковского — конечно, по слуху, не по нотам.
Сам человек очень музыкальный, папа, очевидно, почувствовал во мне что-то такое, что решил отвести меня на прослушивание в музыкальную школу при консерватории, благо это было совсем недалеко от нашего дома. Сейчас это знаменитая Центральная музыкальная школа, но и тогда поступить туда было непросто. Но папа очень хотел, чтобы я занималась по классу рояля, и настоял, чтобы меня прослушали.
Мне до сих пор вспоминается какая-то особая атмосфера, царившая в консерватории, даже люди, встретившиеся нам, были какие-то значительные, красивые. Нас принимала благородного вида дама с роскошной (как мне тогда представлялось) прической. На прослушивании, как и положено, меня попросили что-нибудь спеть, чтобы проверить мой музыкальный слух. Что я могла тогда спеть, я — дитя своего времени индустриализации и коллективизации? Я сказала, что буду петь «Песню о тракторах»! Потом меня попросили спеть что-нибудь другое, например знакомый отрывок из оперы. Я могла это сделать, поскольку знала некоторые из них: мама часто напевала популярные оперные арии или отрывки, которые передавали по радио. И я предложила: «Буду петь хор «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки» из “Евгения Онегина”». Это мое предложение было встречено более благожелательно, чем «Песня о тракторах». Затем у меня проверяли чувство ритма, музыкальную память. Отвечала я и на другие вопросы.
Когда прослушивание закончилось, мы остались ждать результатов испытания. К нам вышла та красивая женщина-педагог, которая поразила меня своей пышной прической, и сказала папе, что я принята в школу. Потом она призналась папе, что когда он говорил о музыкальных способностях своей дочери, настаивая на прослушивании, то она приняла это за обычное родительское преувеличение и рада, что ошиблась, а папа оказался прав.
Мне сразу купили рояль «Шредер», о котором я уже упоминала. Но учиться в музыкальной школе при консерватории мне не пришлось. В тот день, на который был назначен мой первый урок с педагогом, я тяжело заболела — лежала с высокой температурой, простудившись (вместе с мамой и братом) в очереди в Колонный зал во время прощания с С. М. Кировым. И началось — больница, осложнения после скарлатины… О занятиях музыкой не могло быть и речи: после долгой болезни у меня едва хватило сил, чтобы наверстать пропущенное в обычной школе.
Но папа не оставлял своей мечты дать мне первоначальное музыкальное образование, и вопрос о занятиях музыкой возник снова. Поскольку по возрасту мне было поздно начинать занятия по фортепиано в музыкальной школе (туда принимали в возрасте шести-семи лет), папе посоветовали пригласить частного педагога, который бы «догнал» со мной школьную программу и подготовил меня к поступлению. Моим первым педагогом по фортепиано была Ольга Александровна Голубева, с которой я прозанималась более года. В то время вместе со мной у нее училась Рита Троицкая — будущая мама известной теперь певицы Натальи Троицкой. Впоследствии Рита стала профессиональной пианисткой.
Ольга Александровна посоветовала папе отвести меня не в консерваторскую школу, а к Гнесиным, где у меня было больше шансов быть принятой. Мы пошли с ним на Собачью площадку, где тогда размещались школа и училище Гнесиных.
Грустно вспоминать, поскольку теперь в Москве больше нет этого удивительного уголка — Собачью площадку уничтожили в начале 1960-х годов, когда через кружево очаровательных арбатских переулков прокладывали по распоряжению свыше Новый Арбат. При этом сносили не просто дома, скверы — сносили историю. Этот уютный московский район, где все дышало памятью о русской культуре и истории, резали, что называется, «по-живому».
