В это время меня стали готовить к конкурсу имени Шумана, который тогда проводился в Берлине (позднее он проходил в Цвиккау — родном городе Шумана). После очередного отборочного прослушивания в консерватории ко мне подошли Нина Львовна Дорлиак и Святослав Теофилович Рихтер и с тревогой спросили: «Что с вами случилось?» Прежде они меня всегда хвалили, и вдруг такой вопрос. Мне стало ясно, что я окончательно могу потерять то, что приобрела когда-то…
Я пошла к своему дорогому Леониду Филипповичу за советом. Оказывается, он все знал о моих трудностях, переживал за меня из-за того, что я мало пою. Он с большим участием сказал: «Идите к своему прежнему педагогу». И я снова стала заниматься у Н. М. Малышевой.
В первый год учебы в аспирантуре я не раз слышала, как многие говорили о том, что я не на месте, что аспирантура мне ничего не дает. Говорили и хорошо знавшие меня, и совсем посторонние люди, говорили и в лицо, и за спиной. Мне передавали, как Леонид Филиппович Савранский, может быть, больше других тревожившийся за свою ученицу, в сердцах даже выпалил: «Скажите этой дуре, что ей нужно петь в оперном театре!» А однажды, когда я участвовала в концерте в Большом зале консерватории, где пела в сопровождении оркестра арию Иоанны из «Орлеанской девы» Чайковского, ведущий концерта спросил за кулисами одного из выступавших в тот вечер, покрутив при этом пальцем у виска (не очень вежливо, зато выразительно!): «Она что — того? Что ей делать в аспирантуре? Она же готовая певица!»
И хотя в тот год я постоянно участвовала в разных, в том числе и, как теперь говорят, «престижных» концертах, где выступали знаменитые артисты, большие мастера, например, И. С. Козловский, Л. A. Русланова и другие, я постоянно чувствовала какое-то неудовлетворение. Зато получила истинное удовольствие от участия в спектаклях знаменитого парижского театра «Комеди Франсез», который в 1954 году гастролировал в Москве.
Гости играли на сценах Малого театра и театра им. Вахтангова. Для спектакля «Мещанин во дворянстве» Мольера, поставленного как комедия-балет с пением на музыку Ж. Люлли, требовались певицы. Но когда приглашенная поначалу актриса не справилась, то обратились ко мне. Пришлось срочно, буквально за два дня, выучить на французском языке несколько ансамблей. Потом я пела все спектакли «Мещанина во дворянстве» — и в Москве, и в Ленинграде, где «Комеди Франсез» продолжил гастроли. Дирижер написал мне на фотографии: «Мадемуазель Архиповой, обладательнице прекрасного голоса, с наилучшими пожеланиями».
Тем не менее с оперным театром у меня дело обстояло сложно. Дважды я прослушивалась в Большой театр, но каждый раз по какой-нибудь причине — безрезультатно.
Первый раз на прослушивание в стажерскую группу Большого театра я пошла по рекомендации членов совета Неждановского кабинета. Сначала — об этом совете. По завещанию нашей выдающейся певицы Антонины Васильевны Неждановой ее квартира в большом доме в Брюсовом переулке (с 1962 года и до недавнего времени этот переулок носил имя Неждановой и считался улицей) должна была превратиться в место, куда могла приходить музыкальная молодежь, чтобы встречаться с мастерами вокала, получать советы у своих старших коллег. После смерти А. В. Неждановой здесь был создан музей-квартира, а в совет музея вошли многие тогдашние ведущие певцы Большого театра. Некоторые из них жили в этом же доме (известном всей Москве как дом Большого театра, о чем свидетельствуют многочисленные памятные доски на его фасаде с фамилиями выдающихся деятелей музыкального искусства, работавших на его сцене).
На одно из заседаний совета Неждановского кабинета по оказанию помощи молодым певцам меня привел мой педагог Л. Ф. Савранский. Так, еще студенткой, я попала в дом, в котором через много лет мне привелось жить, и в квартиру, где много раз потом приходилось встречаться с молодыми певцами, давать им советы, поддерживать, выступать вместе с ними в камерных концертах, которые организует маленький коллектив Музея-квартиры А. В. Неждановой во главе с настоящим подвижником Мариной Ивановной Голгофской.
А тогда, в начале 50-х, я еще несмело вошла в квартиру, где прожила последние годы замечательная русская певица, увидела перед собой Марию Петровну Максакову, Александра Степановича Пирогова, других известных артистов Большого театра, некоторых из которых я знала только по фамилиям и голосам, но пока не знала в лицо. Среди присутствовавших был и муж Антонины Васильевны — выдающийся дирижер Николай Семенович Голованов.
Члены совета приняли нас, нескольких молодых певцов, тепло и доброжелательно. Хотя от волнения и страха я была скована, но спела все хорошо и получила одобрение выдающихся мастеров. Они-то и посоветовали мне пойти на ближайшее, весеннее прослушивание в стажерскую группу Большого театра. После этого заседание совета продолжилось, а мы остались в квартире и слушали, что обсуждалось на нем. Помню, как много полезного, нового и интересного узнала я для себя, присутствуя при разговоре замечательных певцов.
Прослушивание в Большом театре проходило в Бетховенском зале, куда пришло много артистов театра: и певцов-солистов, и артистов хора — всем хочется в таких случаях послушать молодых вокалистов, среди которых, возможно, есть и их будущий коллега. По просьбе жюри, сидевшего в середине зала, я спела сначала романс Полины из «Пиковой дамы», а потом меня попросили исполнить арию Любаши из «Царской невесты». Хотя я была очень «зажата» от волнения, держалась не очень смело, все-таки у меня хватило духу задать жюри прямой вопрос: «Арию или ариозо?» Дело в том, что в этой опере у Любаши есть и ариозо (в первом акте), и ария (во втором). Ария, как это ни покажется странным, для пения легче, а ариозо труднее и более подходит для демонстрации вокальных способностей певца.
Очевидно, в составе жюри не было никого, кто бы знал до тонкостей меццо-сопрановый репертуар, и мне подтвердили просьбу исполнить именно арию. Среди прослушивавшихся в тот раз была еще одна певица, тоже меццо-сопрано, которая держалась более уверенно, раскованно и по своим внешним данным очень напоминала Веру Александровну Давыдову, которая тогда еще выступала на сцене Большого театра. Конечно, из нас двоих, пришедших тогда на прослушивание, взяли стажером не меня, сказав при этом, что я держалась слишком несмело. О голосе не было сказано ничего…
Второй раз я ходила прослушиваться в Большой театр через некоторое время, уже будучи аспиранткой консерватории. Отбор проходил в здании филиала Большого театра, на этот раз летом, когда сезон уже закончился и большинство певцов разъехалось из Москвы — на отдых или на гастроли. Это обстоятельство отразилось на составе комиссии: в ней не было никого из крупных мастеров, чтобы судить вполне профессионально о тех молодых певцах, которые пришли на прослушивание. Кто-то из сидевших в комиссии театральных чинов после моего выступления вполне равнодушно, явно для отговорки, сказал мне какую-то дежурную и при этом выдававшую его непрофессионализм фразу, которая мне все объяснила: он не может судить с определенностью о прослушанном. Тогда я решила для себя: и зачем мне нужен этот Большой театр? У меня уже сложилось к нему определенное отношение. Какое? Думаю, объяснять не надо… После двух неудачных проб у меня не было никакого желания предлагать свои услуги еще раз. Понадоблюсь — сами позовут. Так и вышло…
Но вот однажды Леонид Филиппович Савранский, которому надоело уже терпеть, что голос его ученицы все еще остается невостребованным (он возмущался: «Не могу видеть, что вы не поете! Куда это годится?»), повел меня к Г. М. Комиссаржевскому, старому театральному деятелю, известному еще до революции импрессарио. Я спела ему несколько вещей. Он тут же при нас по телефону продиктовал телеграмму в Свердловск, директору оперного театра М. Е. Ганелину: «Высокая, стройная, интересная, музыкальная, с полным диапазоном, столько-то лет…» То есть полная характеристика.
Вскоре пришел ответ: Ганелин предлагал мне приехать в Свердловск для прослушивания. Я не поехала — решила продолжать учебу, хотя не все складывалось благоприятно. Через два-три месяца в Москве появилась режиссер Свердловского театра Наталья Брянцева. Она меня послушала и тоже спросила: «Приедете или будете преподавать?» — «Еще не знаю».
