Через несколько лет, когда я уже была оперной певицей и приехала с театром на гастроли в Челябинск, за кулисы поздравить меня пришли архитекторы. Среди них был и Федя Серебровский все с теми же красивыми голубыми глазами. Тогда в Челябинске было много наших выпускников, составлявших костяк местной архитектурной мастерской.
Но были трудности и более трагического свойства. Со мной в группе училась Мира Уборевич — дочь репрессированного в 1937 году известного военачальника, командарма И. П. Уборевича. Участник революции, он назвал свою дочь в честь Ленина Владимирой, мы же звали ее просто Мирой. Она была удивительно хороша — румяная, с зелеными глазами, с огромной косой. И вот на третьем курсе она вдруг неожиданно исчезла — не по своей воле. Репрессии по отношению к родственникам «врагов народа» продолжались, и Миру отправили из Москвы в далекую ссылку. Мы ничего толком не знали: в те годы говорить об этом было нельзя.
Кое-что удалось узнать от нашего студента, которого звали Жорой. Он был влюблен (и безответно) в Миру, не побоялся все выяснить, а потом переписывался с ней. Всей группой мы собирали для Миры посылки: лук, какие-то продукты — все, что могли найти в те несытые годы. Мы отдавали собранное Жоре, а он отправлял их Мире. Не знаю, доходили ли они до нее? По крайней мере дальнейшие события заставили нас усомниться в этом.
В тех местах, где Мира Уборевич отбывала ссылку, ей удалось получить работу в чертежном бюро. Но чтобы попасть на такую работу, женщине надо было быть беременной — считалось, что в бюро более приемлемые условия. Конечно, если сравнивать с рубкой леса… У Миры родилась дочка, но из-за недостатка витаминов и солнца девочка могла погибнуть. Поскольку Мира была в бюро на хорошем счету, ей разрешили на время покинуть место ссылки, срок которой еще не ' кончился, и переправить дочку под Москву — в деревню, где жила бывшая няня семьи Уборевич.
Мы поехали встречать Миру на Ярославский вокзал, не зная точно ни вагона, ни места. Со своей подругой Кисой Лебедевой мы встали в разных местах перрона на пути прибывших пассажиров, внимательно вглядывались, ища Миру, и не находили ее. Может быть, она не приехала?.. И вдруг слышу: «Ира, ты не узнаешь меня?..» Передо мной стояла какая-то чужая женщина с изможденным лицом, в которой мне с трудом удалось узнать прежнюю розовощекую Миру — так изменились ее черты. От нашей симпатичной подруги ничего не осталось — это была другая Мира, исхудавшая, измученная. Она держала на руках тоже худенькую, очень бледную девочку с огромными ресницами. Ребенок был настолько ослаблен, что спасти его потом так и не удалось…
Хочу заметить, что в наше время в Архитектурном институте было немало детей из «правительственных» семей. Уже когда мы вернулись из Ташкента, к нам поступила учиться на первый курс дочь Г. М. Маленкова, хорошенькая, с роскошными каштановыми волосами, с тонкой талией — настоящая статуэтка.
Здесь уместно сказать об уровне культуры тогдашних студентов нашего института, а о профессорах я вообще не говорю. Тогда в Архитектурный институт в основном поступали горожане, люди, выросшие в условиях города и с детства знавшие, что такое архитектура. В 20 — начале 30-х годов в старой Москве, да и в других городах еще сохранялось немало образцов настоящей архитектуры: церквей, дворцов, особняков. Впоследствии большинство из них было уничтожено, перестроено, переделано, приспособлено под разного рода конторы, склады и другие невыразительные учреждения. Соответственно менялся и их внешний вид — конечно же, в худшую сторону. На внешнем облике городов сказались и последствия войны: на месте разрушенных кварталов стали возникать безликие постройки — надо было хоть как-то расселять людей, потерявших кров, и тут уж было не до красот архитектуры. К сожалению, этот процесс слишком затянулся — достаточно вспомнить вид большинства наших городов и поселков. Справедливости ради следует заметить, что Москве в этом смысле то ли повезло, то ли досталось (как трактовать), — в ней строились здания и по индивидуальным проектам, причем их авторами были выдающиеся архитекторы. Но те же высотные здания, появившиеся в столице в 50-е годы (в период особо острой нехватки жилья), строились в первую очередь в пропагандистских целях — в основном для демонстрации достижений социалистического строя и «успехов» советской архитектуры. Страна же продолжала, кое-как «залатав» сохранившееся жилье, жить и в тесноте, и в обиде. Вот и вышло, что уже несколько поколений нынешних горожан выросли отнюдь не в красочном окружении, а среди типовых построек, возводившихся в спешном порядке, чтобы снять остроту жилищной проблемы.
Студенты же моего поколения, пришедшие учиться в наш Архитектурный институт, в смысле художественного развития были хорошо подготовлены. Помимо способностей к изобразительному искусству, знакомства с живописью, архитектурой они в большинстве своем были в определенной мере связаны и с музыкой: в интеллигентных семьях она была обязательной частью эстетического воспитания детей. Многие преподаватели и студенты института постоянно ходили в театры и на концерты — они принадлежали к той самой, знаменитой московской филармонической публике, о которой теперь приходится только вспоминать.
Раньше и в Большой театр, и в консерваторию постоянно ходила старая, коренная московская интеллигенция, вкусы и культурные потребности которой сформировались еще до революции. И эти посещения были для них большой радостью и необходимостью, этим они поддерживали себя духовно, что было особенно важно в непростых для интеллигенции послереволюционных условиях. Эти люди приводили с собой в театры и на концерты своих детей, а потом внуков — так подрастало следующее поколение культурных слушателей. Но время и трагические события в стране сделали свое. Сейчас той прежней филармонической публики почти нет: старой, коренной интеллигенции не стало, а новая интеллигенция — это уже совсем другое явление. Большинство ее хоть и приехало в Москву учиться, хоть и прожило в столице значительную часть своей жизни, но московских интеллигентных традиций так и не усвоило. А непосредственного восприятия музыки в зале, ее воздействия на душу не заменишь ни аудио-, ни видеозаписями. Хотя должна сказать при этом, что, несмотря на все издержки современной жизни, публика у нас очень благодарная, чуткая и, что особенно радует, «молодеет». Значит, традиции живы…
В Архитектурном институте многие увлекались искусством, у нас работало несколько любительских кружков. Например, драматическим руководил артист «тогдашнего», старого МХАТа, что само по себе говорило об уровне занятий. (О вокальном кружке, с которым для меня так много связано, я расскажу в следующей главе.)
Среди моих подруг по институту было немало музыкально одаренных или так или иначе связанных с миром музыки и театра. Одна из них — Инна Карева, с которой я подружилась еще в Ташкенте. Мой папа знал ее отца, тоже строителя, впоследствии преподававшего в одном из ташкентских вузов. Поступив в Архитектурный институт, Инна приехала вместе с нами в Москву. Здесь она познакомилась с нашим студентом Егором Щукиным и вышла за него замуж. Егор был сыном замечательного актера театра им. Вахтангова Бориса Васильевича Щукина — создателя образа Ленина в популярных в те годы фильмах «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Благодаря Инне я познакомилась с Егором и с его матерью Т. Шухминой (Бориса Васильевича тогда уже не было — он умер в 1939 году). Т. Шухмина, женщина умная, образованная, преподавала в училище при театре им. Вахтангова — в том самом, которое потом стало называться Театральным училищем им. Б. В. Щукина. Когда мои подруги и сокурсники, узнав, что у меня есть настоящий голос, стали рассказывать обо мне своим родным и друзьям, Шухмина тоже заинтересовалась мной и начала следить за моими первыми шагами в этой области, а потом и вообще за моей певческой судьбой. Именно она дала мне мудрый совет, когда я сомневалась, стоит ли мне уезжать из Москвы, чтобы петь в оперном театре другого города.
