Глобальная публичная сфера?[1]

11 сентября резко и бесповоротно изменило контекст, в котором мы, интеллектуалы, говорим и пишем. Акты террора в этот день не были вторжением «другого» — варвара и носителя зла, но скорее произошли внутри общего и единовозрастного мира. Мы присутствуем при мутации нового, глобального политического организма, и если мы, интеллектуалы, обладаем какими-то возможностями как его мыслящий орган, то реализовать их мы будем в тех дискурсах, которые не отделяют академическую жизнь от жизни политической и которые видят свою цель в том, чтобы информировать не только национальное общественное мнение, но и давать материал для глобальных общественных дискуссий.

Думать и писать для глобальной публичной сферы — дело нелегкое. Но у меня нет иного политического выбора, я обязана попытаться, так как утверждать разнообразное, полицентричное человеческое общество и есть моя работа, наша работа на протяжении нескольких десятилетий в различных университетах, которые теперь уже решительно — и это весьма обнадеживает— становятся глобальными сообществами ученых. В более широком смысле слова глобальная публичная сфера, однако, еще никак не может быть названа «сообществом» и даже не является хоть сколько-нибудь картографически описанной территорией. Следовательно, обращаться к ней — жест чисто перформативный. Он только еще должен вызвать к жизни то, что он предполагает.

Само понятие «глобальный» сейчас широко используется во всем мире, с его помощью описываются и порождаются дискурсы социальных изменений. Многие, в том числе и я, ставили под вопрос эту новизну, указывая на пятивековую европейскую экспансию, породившую мировую экономику и мировое политическое господство. Но территория глобальности, которая возникла из события 11 сентября и его последствий, — совсем иного порядка, и это вполне доказуемо.

Исторический слом — процесс неровный, рваный. Никакого ясного и определенного разрыва с прошлым не произошло, так никогда и не бывает. Конец «холодной войны», реструктуризация транснационального капитала, революция в электронных медиа — вот опознавательные знаки перехода, которые мы наблюдаем уже десятки лет. Это развитие мы обозначали на карте как постмодернистское, постколониальное, постсоциалистическое, постмарксистское. Но 11 сентября стало понятно, что, опираясь на эти термины, наше «глобальное сообщество» достигло не слишком многого. Гегемония таких понятий, как западный капитализм, Просвещение, современность и национальный суверенитет, осталась непоколебленной. Радикальная критика, не отрицая их самих, затрагивала лишь их евроцен-тризм. Теперь же выяснилось, что у нас нет слов для событий, запечатленных на видеопленке как образ разрушительной ярости. 11 сентября прояснило и то, что исчезла не только видимость неуязвимости территории США, но самих США и западной гегемонии как таковой. Началась новая, глобальная борьба за гегемонию. Но нам не стоит довольствоваться простым описанием этого процесса, словно единственные по-настоящему действующие в нем лица — это военные, террористы и антитеррористические силы. Они применяют силу, и это говорит о том, что у них нет ни гегемонии, ни гарантий ее достижения. В конце концов, ведущая, обладающая гегемонией сила будет определена глобальной общественностью, той общественностью, которая только еще формируется, для которой прежние экономические и политические описания мира — в том числе и критические— уже не пригодны как инструменты его интерпретации.

Постановка акта насилия как глобального зрелища отделяет 11 сентября от предыдущих террористических актов. Диалектика силы, присущая силе уязвимость, сама по себе уже стала посланием. Это проводит резкую разграничительную черту между 11 сентября и радикальными движениями, которые добиваются определенных социальных и политических целей.

Движение сапатистов в штате Чиапас, где применялось насилие, но в незначительной степени, использовало глобальные каналы с тем, чтобы обеспечить себе широкую поддержку общественности как внутри Мексики, так и за ее пределами для оказания давления на государство в конкретном политическом вопросе. Это было и продолжает оставаться радикальной, космополитической формой выражения, которая переводит культурный опыт индейцев майя в доминирующие критические дискурсы, что является предварительным условием для того, чтобы их требования были поняты. Их цель должна быть доведена до всеобщего сведения в общепринятых кодах оппозиционной борьбы. От ее имени поэт команданте Маркое протестует в общепонятных словах против угнетения, а солидарность с этой локальной борьбой представляется в глобальных масштабах.

Разрушение 11 сентября, напротив, было немым актом. Нападавшие погибли, не предъявив требований. После себя они не оставили никаких слов, только чудовищную движущуюся картинку, которую обеспечили именно те, на кого было совершено нападение, как, впрочем, и самолеты, гражданские, полностью заправленные топливом, обратившиеся в самоуничтожающееся оружие. Немой акт, сыгранный раз, а потом снова и снова перед глобальной аудиторией, — послание от зависимого меньшинства всему множеству, всему разнообразию людей, которые, присутствуя при демонстрации одного и того же кинематографического образа времени, одного и того же образа-движения, разделились на два враждующих лагеря.

Впрочем, так ли это? Давайте не будем торопиться с перемещением в поляризованный мир, где мы очутились через несколько недель. Не была ли непосредственная реакция намного более единодушной и в то же время более сложной? Разве новая глобальная публичная сфера в подавляющем большинстве случаев не выразила соболезнования и солидарности с жертвами? Разве чуть ли не первой реакцией американских граждан не было желание противостоять ответным ударам, которые могут только увеличить человеческие страдания? Существует ли адекватное слово для обозначения глобальной рецепции этого события, точнее, «имплозии», внутреннего взрыва, поскольку территория глобальности по определению не имеет областей, находящихся за ее пределами, хотя внутри множества, населяющего ее, увы, нет прочных связей. Все силы глобального общества, пусть даже коренным образом несовместимые между собой, имманентны этой сверхдетерминированной, неделимой территории.[2]

Коммуникативные акты, нам говорят, требуют кода. Но должен ли этот код быть единым? Сила кадров событий 11 сентября состоит в том, что они одновременно вошли во множество полей коммуникации внутри глобальной публичной сферы и с чрезвычайно разнообразными значениями — от ужаса до восторга. Не только американцам и даже не столько им адресован был этот акт. Ведь, действительно, в отношении американцев цель состояла не столько в том, чтобы передать сообщение, сколько в том, чтобы взорвать сложившиеся стереотипы понимания. Это было подрывное оружие огромной разрушительной силы, оно как компьютерный вирус: когда получаешь сообщение с вирусом, последствием становится разрушение кода. Чтобы прочитать смысл, заложенный в этом послании, мы, американцы, должны были признать реальность: гибель пяти процентов иракского населения в результате бомбардировок и ракетных атак и последовавшего за ними эмбарго; упорный оппортунизм внешней политики США в Центральной Азии; двойные стандарты в отношении политических и экономических прав, а также прав человека; поддержка Израиля, несмотря на колониальное угнетение палестинцев, — все это реальности, которые мы видели и слышали десятилетиями, но они были успешно заблокированы как незначащие кодом самопонимания американцев, где главным элементом была наша «невиновность». После 11 сентября постоянно звучит один и тот же вопрос: «Почему они нас ненавидят?», и он не предполагает ответа. Это более чем просто риторический вопрос, это ритуальный акт: настаивать на том, что этот вопрос не имеет ответа, есть попытка отвести смертельную атаку на американскую «невиновность», которой никогда и не существовало.