Посмотри, какие пары На свидания спешат… И они еще не стары – И Муса, и Нафисат,

Потому что сердце греет. Красно-черная, как кровь, И вовеки не стареет Наша горская любовь! Ахульго

I.

В селениях, что выше гнезд орлиных, Частенько я слыхал от стариков: Мол, тот аварец лишь наполовину, Кто не был никогда на Ахульго1.

И, поразмыслив, добавляли старцы, На молодость взирая с высоты: Мол, истинным не может быть аварцем Тот горец, что не видел Ашильты2.

Холм ашильтинский — крепость и могила — Живых сердец гранитная стена. Здесь некогда в одно соединила Два подвига кавказская война.

Был первый подвиг горский — камнепадом Он сыпался на головы врага. Второй был русский — пушечным снарядом Мюридов с ног валил наверняка.

Шли сверху вниз каленые кинжалы, Шли снизу вверх хваленые штыки. От столкновенья их земля дрожала И небо разрывалось на клочки.

Под непрерывный грохот барабана В угаре рукопашной кутерьмы Перемешалась кровушка Ивана С такой же точно кровью Магомы.

Отважно шел на вражеские дула Имам Шамиль с другими наравне, Меж тем как вдалеке полковник Пулло Сидел с трубой подзорной на коне.

«Лахавула алла!» — кричали горцы… Шептали: «С Богом!» — русские стрелки. Вверху сплотилась маленькая горстка. Внизу сосредоточились полки.

Когда Рубо талантливой рукою Все это перенес на полотно, То очевидцы панораму боя Кавказским нарекли Бородино.

Художник в Петербург послал полотна — Итог самозабвенного труда… Но некие мазилы беззаботно Сгубили их в недавние года.

Чтоб малевать на чем-то акварели Да грубые цветочные горшки, Новаторы в неистовом похмелье Разрезали шедевры на куски.

Что ж, не впервой бездушие такое, Когда не то, что холст, людей не жаль… … Задолго до решающего боя Наместник царский учредил медаль.

Чеканили победные кругляшки: «За Ахульго» — клочок чужой земли, И в обмундировании сермяжном За Терек новых рекрутов везли.

Лишь год спустя «аварские» медали В российских захолустных деревнях Старухам обездоленным вручали Да вдовушкам с грудными на руках.

Одну медаль негаданно-нежданно Мой друг московский дал на память мне. «В полдневный жар в долине Дагестана» Его прапрадед пал на той войне.

Я молча взял подарок бескорыстный, Оценивая дружбу высоко. И тотчас же в моих смятенных мыслях Возник бесстрашный образ Ахульго.

Он необъятен был и многозначен И разрастался, словно снежный ком… Но если уж я песню свою начал, То до конца поведаю о нем.

II.

Ахульго, природе вопреки, Ощетинилась ежом колючим: Если упадешь — то на штыки, Если встанешь — пулю в лоб получишь.

У сардара3 тысячи бойцов. У имама сотен шесть, не боле. Медленно сжимается кольцо, Как аркан удушливый на горле.

Здесь борьба кипит не напоказ, От подножия и до макушки. «Эй, имам, молись в последний раз!» — Ультиматум выплюнули пушки.

Оторвало руку на бегу Алибегилаву из Хунзаха. Он швырнул ее в лицо врагу: — Подавись, неверная собака!

И тотчас единственной рукой Стал рубить налево и направо… Ахульго, бесстрашный образ твой — Это образ Алибегилава.

Холм-твердыня, в мужестве сынов Мог ты убедиться не однажды. Беспощадны смерть и голод, но Ничего нет беспощадней жажды.

Плещется плененная Койсу4, Зазывая вольную вершину… Обронила женщина слезу На сухое донышко кувшина.

Вот уже он полон до краев, Всем достанет досыта напиться, Чтобы биться яростнее львов, Отхлебнув той горестной водицы.

Дрогнул ворог на передовой, А горючий ключ клокочет снова… Ахульго, бесстрашный образ твой — Это образ женщины суровой.

Холм-могила: мертвых тел — стена, Выросшая сразу после битвы. Пусть имамом песнь запрещена, Но зато дозволена молитва.

Некогда убитых хоронить… Что ж, они живым еще послужат — Превратившись в крепостной гранит, Затупят казацкое оружье.

… Трубачи протерли мундштуки, Барабанщик дробь забарабанил. У подножья новые полки Замерли в тревожном ожиданье.

Покатилось эхо по горам, Как арба по улочкам аула, Повторяя русское «ур-р-р-ра», Оглушая орудийным гулом.

И воскликнул в бешенстве имам, На родные скалы глядя хмуро: — Даже эхо изменило нам, Обучившись языку гяуров.

Между тем взошли на Ахульго Офицеры царские со свитой, Чтоб с великодушием врагов Передышку предложить мюридам.

А за этот благосклонный дар Тотчас же потребовал упрямо В качестве заложника сардар Старшего наследника имама.

Сжалось сердце детское в груди, Долгую предчувствуя разлуку. Но не проронил Джамалутдин5 Ни слезы, ни жалобного звука.

Лишь летел, как бурка за спиной, Материнский вздох за ним вдогонку… Ахульго, бесстрашный образ твой — Это образ гордого ребенка.

А когда истек трехдневный срок, Снова затрещали барабаны, И тринадцать тысяч пар сапог Стерли в пыль подножие кургана.

И тринадцать тысяч метких пуль Завизжали, разрезая воздух, Но отважно преградил им путь Шамиля один гортанный возглас.

— Бахарзал!6 И мертвый, и живой, И дитя, и женщина, и камень! Поднимайтесь все на правый бой С нашими неправыми врагами.

Одолеть бесчисленную рать Ни земля, ни небо не помогут. Горный тур уходит умирать К самому высокому отрогу.

Волоча с трудом капкан стальной, Прыгает он в пропасть с верхотуры… Ахульго, бесстрашный образ твой — Это образ раненого тура.

… Плен невыносим для Ахульго Даже у последнего порога. Но невыносимее всего — Барабана вражеского грохот.

III.

Ни сокола не видно, ни орла — На Ахульго им гнезд не вить отныне. Угрюмая вершина замерла, Напоминая обликом пустыню.

Безмолвствуют и звезды, и луна, И Бог молчит в объятиях Вселенной. Оглох пандур7, и звонкая зурна Умолкла в обезлюдевших селеньях.

Молчит Шамиль с тревогою в очах. Сидят вокруг безмолвные джигиты. И даже дети малые молчат, Забыв свои проказы и обиды.

В тугих ножнах безмолвствуют клинки, И пули мирно спят в трофейных ружьях… Но вдруг во тьме послышались шаги, Всеобщее молчание нарушив.

— Салам тебе, имам, — воскликнул тот, Кто вынырнул как призрак из тумана, — На помощь из Чечни к тебе идет Ахбердилав, наиб твой долгожданный.

— Скажи, гонец, что нового в Чечне? — Спросил Шамиль полуночного гостя. — Какие слухи ходят обо мне? Чего в них больше — веры или злости?

И, голову потупивши свою, Ответил неожиданный посланник: — Не о тебе толкуют в том краю, Но только об Ахбердилаве славном.

Не о твоей чалме судачит край, Но только об его стальном кинжале… … И этими словами невзначай Имама простодушного ужалил.

Шамиль был справедлив, но иногда Он попадал в капкан наветов хватких. И тут воскликнул: — Сталь моя тверда! И в сердце, и в ножнах ее в достатке!

Доверчивый имам не мог понять, Что и рожденный на вершине вольной Способен раболепствовать и лгать От глупости, от зависти тем боле.

Когда-нибудь такой же злой язык Судьбу Хаджи-Мурата искорежит. От сотворенья мира клеветник Любовь и дружбу отравляет ложью.

Но нынче он не восторжествовал И не нанес смертельного удара, Поскольку речь его Шамиль прервал: — Оставим эти женские хабары8.

Уже туман рассеялся густой И горизонт запламенел кроваво. И шепотом окликнул часовой Идущего к костру Ахбердилава.

Но закричал наиб издалека: — Пророк аварский, ассалам алейкум! При помощи надежного клинка Я на вершину отыскал лазейку.

Шамиль промолвил: — Славный Ахбердил, Сперва омой гноящиеся раны, Не то они лишат последних сил Тебя, наиб, в сражении неравном.

Но Ахбердил, вздыхая глубоко, Ответил:— Я приучен к вражьей стали… Лишь бы седые камни Ахульго От новых ран сегодня не устали.

Тогда имам воскликнул: — Ахбердил! Благодарю тебя, хунзахский сокол, За то, что ты надежду в нас вселил, Которая заменит шашек сотню.

Гяурских пушек больше, чем у нас Земли на этих выщербленных склонах… Но не о том горюю я сейчас, Меня терзает звук неугомонный.

И день, и ночь грохочет барабан, Лишив покоя самого Аллаха. Урусский барабанщик, как шайтан, Не знает ни усталости, ни страха.

Ахбердилав на это отвечал: — Твоя досада мне, имам, понятна. И коль свинец шайтана не достал, Его угомонит клинок булатный.