Я включил плеер. Старостин нарезал диски сам — рассказывал об этом еще перед боем, совал мне плеер. Но настроения не было… Первой заиграла песня «Мельницы».
Позабытые стынут колодцы,
Выцвел вереск на мили окрест,
И смотрю я, как катится солнце
По холодному склону небес,
Теряя остатки тепла…
Мария смотрела на меня с нескрываемым удивлением. Я поманил ее пальцем и протянул наушники.
— Надень.
Девушка слушала, боясь проронить слово. Спустя минуту из глаз покатились слезы.
— Что это? — спросила она. — Какая песня?
— «Дракон».
— Никогда не слышала. А певица?
— Хелависа.
— Немка? Или голландка?
— Русская, кажется. Псевдоним.
— Что за радиостанция?
— Проигрыватель, — объяснил я. — Если хочешь, можем послушать еще раз.
— Ты морочишь мне голову.
Нарезка диска Старостина была причудливой. Песни мешались беспорядочно. Сейчас из наушников неслась «Living next door to Alice». Это уж точно не для нашей землянки…
— Нет, я серьезен.
— Как можно уместить проигрыватель в такой коробочке? А звук… Какой чистый звук!
— Ты понимаешь в радиотехнике и музыке? — улыбнулся я.
— Училась в музыкальной школе. По классу скрипки.
— Я тоже когда-то ходил — только на фортепиано. С отвращением.
— Почему? Не любишь музыку?
— Слушать и играть самому — не одно и то же.
Мария задумалась. Хорошенькое личико побледнело еще больше. Наушники она вернула мне.
— Ты — чужой, Никита. Ты — не красный офицер.
— Нет, не красный, — не стал спорить я. — Русский. А что означает «красный»?
— Не прикидывайся!
— Я и правда не знаю.
— Ты — из дореволюционной России. И погоны у тебя не наши. Звезды не те.
Революция? Что она имеет в виду? Переворот, когда от власти был отстранен император Александр? Или принятие новой Конституции в 1878 году? Не беспорядки же 1898 года? Шуму тогда было много, но строй сохранился и гражданское общество только укрепилось…
— А когда произошла революция?
— В семнадцатом году.
— В тысяча девятьсот семнадцатом?
— Конечно! Ты меня пугаешь, Никита! Или только и ждешь, чтобы выдать врагам?
Маша выглядела очень испуганной. Казалось, шевельнусь я сейчас — и она закричит.
— Не забывайте, что я гражданин, Мария. Офицер. Русский офицер. Как вы могли подумать, что я способен выдать вас кому бы то ни было? Если я смогу держать в руках шпагу, то буду защищать вас до последней капли крови.
— Ничего не понимаю, — прошептала девушка. — Я могла бы понять, будь вы из прошлого. Но эта винтовка… Проигрыватель… Неужели я сама попала в будущее? Тогда я совсем не понимаю, что случилось со страной? Немцы захватили Россию? Белогвардейцы вернулись? Вы ведь не из простых, Никита, я сразу поняла. Но это ведь случается — дворяне тоже служат в армии. Иногда.
— Дворяне служат иногда? — изумился я. — А кто же служит постоянно?
— Дети рабочих и крестьян. Пролетариат.
— Зачем же служить в армии детям рабочих, если они собираются продолжить ремесло отца?
— Чтобы защитить страну.
— Этим должны заниматься профессионалы, которыми и являются дворяне… Граждане…
Мне стало зябко. Лицо девушки плыло перед глазами. Словно почувствовав мое состояние, она положила мне на лоб ледяную ладонь. Я невольно поморщился.
— Да у тебя жар, Никита! Сейчас накрою тебя шинелью. Ты спи, спи. Ничего не бойся… — голос девушки прерывался. — Я тебя не выдам. Все равно не выдам.
Не знаю, сколько я пролежал в беспамятстве. Когда очнулся, понял, что не могу больше спать. Мария дремала в углу, свернувшись калачиком на каких-то тряпках. Ей было холодно. Я, шатаясь, добрался до двери, толкнул ее. Не поддалась. Тогда я припал к щели, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь снаружи.
Бой продолжался. Дым, казалось, стоял до самого неба. По полю ползли танки — тяжелые, угловатые, с крестами на башнях. Следом за ними бежали солдаты в серой форме. В них стреляли из окопов на берегу реки. Плотность огня защищавшихся оставляла желать лучшего… Но один танк с крестом на башне уже дымился. Может быть, это подбитый нами «Барс»? Нет, очертания совсем другие.
Я вернулся в свой угол, позвал:
— Иди сюда, Машенька! Под шинелью хватит места двоим.
— Боялась потревожить твои раны, — ответила сонная девушка, переходя в мой угол и опускаясь на брезент. — Прости, разморило… Ты можешь ходить? Уйдешь далеко?
— Не знаю. Драться пока точно не смогу.
— Об этом речи быть не может… Наверху стреляют?
— Да. Там, похоже, столкнулись несколько дивизий. Танки, самолеты, сотни людей. До горизонта, насколько хватит глаз.
— Великая война. Страшная война, — кивнула Мария. И запела:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Девичий голосок звучал под низким деревянным потолком нежно и решительно. Слова и мелодия рвали душу. Я был потрясен. А когда она запела припев, даже мурашки по коже побежали.
И сейчас я заметил: землянка словно бы стала другой. Стены укреплены крашеными досками, под потолком болтается фонарь «летучая мышь» — такие я видел только на картинках, их заправляли керосином. В углу — два ящика из-под патронов, маркировка незнакомая. А у меня никак не спадал жар…
— Нужны антибиотики, — прошептал я. — Антибиотиков тоже нет?
— Пенициллин — только в госпитале.
— До госпиталя я не доберусь никогда.
— Почему? — тревожно спросила девушка.
— Знаю. Просто знаю. Нет никакого госпиталя. Нет сто шестьдесят девятой дивизии. И тебя, Мария, нет.
— Я есть. Вот, — она положила руку на мое плечо.
Рука была местами нежная, почти детская, местами — огрубевшая, со стертой кожей. Я осторожно поцеловал тонкие пальцы, улыбнулся.
— Значит, тогда нет меня. Ты — милая девушка с Великой войны, а я — офицер Великой России. Той России, которая никогда не допустит врага до Волги.
— Почему тогда ты воюешь здесь? Как мы могли встретиться?
— Потому что так надо. Отдыхай, Маша. Послушай музыку…
Протянув девушке наушники плеера, я нажал кнопку воспроизведения. В безумной подборке Старостина, казалось, имелось все. Я слышал, как из дальней дали запел Бутусов:
Я просыпаюсь в холодном поту,
Я просыпаюсь в кошмарном бреду,
Как будто дом наш залило водой,
И что в живых остались только мы с тобой.
И что над нами километры воды,
И над нами бьют хвостами киты,
И кислорода не хватит на двоих,
Я лежу в темноте…
— Скоро ночь, — сказала Маша. — Можно попытаться выбраться наружу. Если бы ты мог идти…
— Волгу мне все равно не переплыть. И за проволоку нельзя.
— За какую проволоку?
— Боюсь, ты не поймешь. Я и сам не понимаю…
— О каком клинке ты говорил, Никита? Что за клинок? Мне кажется, я видела какие-то ножны в поле, когда тащила тебя. Кортик? Сабля?
— Наверное, это была моя шпага.
— Шпага? — лицо девушки вытянулось. — Но их ведь не носят уже сто лет.
— Почему?
— Как — почему? Когда появились пистолеты, шпаги стали никому не нужны. Даже Пушкин стрелялся на дуэли на пистолетах, а не бился шпагой.
— Пушкин стрелял из пистолета? — я был потрясен. — И кого-то убил?
Мария посмотрела на меня укоризненно.
