Ствол и ветви старого грушевого дерева были похожи на черный бархат, словно их выкроили из того же материала, что и мой вечерний пиджак. Вот и все, что показалось мне хоть сколько-нибудь знакомым. Эту невероятной красоты цветущую грушу я никогда раньше не видела.

Небо, куполом нависающее над деревом, как само оно – надо мной, было ярко-голубым.

Цветы, облепившие ветки, напоминали шелковые лоскутки.

Пчелы, беспрерывно снующие над ними, растянулись частой золотой сеткой, и не было еще в моей жизни зрелища прекраснее!

Так я думала до того момента, пока надо мной не склонилось знакомое лицо. Глаза на нем были ярче, чем небо, а голос, назвавший меня по имени, показался нежнее бархата.

И то, что имя это вовсе не «Анна», не имело никакого значения.

Пальцы мои заплутали в густой шерсти некошеной травы. Выпутывая их, чтобы обнять любимого, я потеряла пару тяжелых колец, и это тоже ничего не значило. Все, ради чего стоит жить, было со мной и во мне.

Я блаженно зажмурилась, но тут же услышала повелительное:

– Смотри мне в глаза! – и послушно разлепила ресницы.

Чистейшей, небесной, ангельской голубизны глаза с неодолимой силой затягивали в себя мой взгляд, мою любовь и мою жизнь. Лицо надо мной менялось, переставая быть знакомым и делаясь незабываемым.

– Даниэль! – хрипло выдохнула я и умерла счастливой.

Запущенной и неухоженной эта могила не была, на том же кладбище я видела совершенно заброшенные захоронения. У полуразвалившейся часовни вообще лежала груда древних костей, непочтительно и небрежно прикрытая черным полиэтиленом. Кладбищу было лет сто, как минимум, и вновь прибывшие на вечное поселение активно теснили старожилов.

Могила имела очень скромный вид: небольшой прямоугольник дерна с мраморным кубиком посередине. На камне – только дата смерти. Но зеленая лужайка была ровной, как танцплощадка лесных фей, без сорняков, и аккуратно – щетинка к щетинке – подстрижена, а камень сиял белизной, точно его недавно почистили с моющим средством. Поэтому выглядело все вполне пристойно, но как-то формально. Сразу чувствовалось: здесь никто никогда не плакал. Во всяком случае, до моего появления.

Да и я не рыдала, не буду врать. Прослезилась – это правда, но и только. Не было у меня ощущения, что Даниэль навеки остался здесь, в этой желтовато-серой сухой земле, на старом кладбище, выползающем из глубокой лощины высоко на склон холма, где от буйного субтропического леса осталась одна узкая полоса деревьев вдоль гребня. С него склон, утыканный мясистыми колючими кактусами, круто падал на скоростное шоссе в берегах из кубических цементных глыб – слегка приглушенный шум автострады слышался и на погосте. Доверительно поговорить с усопшим, возникни у меня такое желание, вряд ли получилось бы.

Чувствуя себя несколько глупо, я открыла сумку и глубоко погрузила руку внутрь.

Пятьдесят самых лучших красных роз – крупных, на длинных стеблях, – я купила поутру на знаменитом цветочном рынке Ниццы на бульваре Кур Салейя. Благоуханные лепестки еще пару часов назад были скручены в тугие бутоны и еще не утратили свежести. Они были прохладными и шелковистыми. Я зачерпнула их полной горстью и выплеснула алую массу к основанию могильного камня, а потом рассеяла остальные над зеленым прямоугольником.

– О!

Громкий возглас, исполненный неподдельного изумления, заставил меня обернуться.

У поворота тропинки застыла молодая, на вид – не старше меня, особа в наряде, который даже отдаленно не мог сойти за чинный полутраур. Девица была в мешковатых джинсовых штанах со множеством карманов, толстовке с аппликацией и пухлых кедах. В руках у нее был модный журнал.

– О, пардон, мадам!

Сообразив, что она мне, должно быть, помешала, барышня круто развернулась и затопала прочь. Я деловито вытряхнула из сумки на могилу остатки розовых лепестков, пробормотала, сама себя смущаясь:

– В общем, покойся тут с миром! – и последовала за девицей.

Та ни разу не оглянулась, поэтому ни о чем не подозревала и даже не подумала убавить громкость, взволнованно загомонив:

– Дед, ты слышишь, дед? Там, на могиле Любострастного Старца, така-ая дамочка – просто шик!

Я с интересом прислушалась.

– Дед, у нее шоколадное шелковое платье по фигуре, с вырезом лодочкой и рукавом три четверти, бусы из хрусталя, лакированные розовые балетки и коричневая сумка «Луи Вьюттон» с тиснением монограммой и розовыми ручками! А в сумке за триста евро, дед, ты не поверишь, целая куча розовых лепестков, и она прямо сейчас заваливает ими ту самую могилу!

– Софи…

Пожилой мужчина в потрепанном джинсовом комбинезоне садовника растерянно смотрел на меня поверх плеча возбужденно подпрыгивающей девицы.

– Прошу прощения, – пробормотала я, поправив на плече пресловутую сумку. – Я там уже закончила.

Болтушка Софи подпрыгнула и развернулась в воздухе. Глаза у нее сделались круглые, как вишни, а щеки такие же красные.

– И это не хрусталь, а розовый оникс, – объяснила я про свои бусы, чтобы хоть что-то сказать.

– О, пардон…

– Пардон, мадам!

– Не стоит извинений, – я улыбнулась и приблизилась к собеседникам. – Мсье, я полагаю, вы смотритель этого кладбища?

– Дедушку зовут Пьер, а я Софи! – ответила бойкая внучка.

– Очень приятно, – я расстегнула вторую сумочку.

Она была маленькой и потому востроглазая Софи ее не заметила.

– Мсье Пьер, могу я попросить вас продолжать ухаживать за той могилой и иногда приносить на нее цветы?

– Конечно, я и так это делаю! – старик попытался отвести мою руку с денежной купюрой.

– Так мне будет спокойнее, – я с настойчивостью вложила бумажку ему в кулак. – Большое спасибо. Всего вам доброго.

– Постойте, мадам! – девчонка побежала за мной. – Скажите, а вы ему кто? Любострастному Старцу? Родственница, знакомая или просто так? Как его звали, где он жил, и кто тот парень, с которым…

– Как много вопросов, Софи! – я неохотно остановилась и снова полезла в маленькую сумочку. – И на них у меня для вас есть только один ответ. Вот.

Я протянула ей двадцатку.

– Такой ответ вас устроит?

– Мне не нужны деньги! – девчонка возмутилась и с усилием отвела взгляд от купюры.

– А мне не нужны проблемы, – сказала я и сняла с шеи бусы. – Возьмите, это вам. Просто как сувенир, они недорогие.

Это была неправда, но мне не было жаль безделушки. Подумаешь, оникс! Благодаря Даниэлю в моем распоряжении оказались драгоценности княжеского рода Радзивиллов.

– О, спасибо…

Софи застыла, как вкопанная, восторженно и недоверчиво созерцая гирлянду из полупрозрачных бледно-розовых шариков. Через пару минут, уже с расстояния в полсотни метров, я оглянулась и увидела барышню все в той же позе.

Не знаю, какой бес меня толкнул: неожидано для себя самой я громко позвала:

– Софи!

– Да, мадам?

Девчонка вздрогнула, и на лице ее отразилось разочарование: наверное, глупышка решила, что я передумала ее одаривать.

– Пожалуйста, не называйте его больше Любострастным Старцем, Софи! Его звали Даниэль!

– Даниэль, – как зачарованная, повторила она.

– Даниэль.

Что-то ласково коснулась моей щеки. Я подняла руку и поймала, как бабочку, нежный розовый лепесток.

Водителя такси, которое ожидало меня в тени магнолии на подъезде к кладбищу, моя солнечная улыбка заметно удивила, но от вопросов он удержался и только всю дорогу до Жуан-ле-Пена заинтересованно посматривал на меня в зеркальце заднего вида.

Я чувствовала тихую радость и удивительное благостное умиротворение, которые, впрочем, не удержали меня от падения в бездну порока. На ночь глядя я завалилась в самый дорогой ночной клуб Ниццы с твердым намерением подарить себе забвение хотя бы до утра.

Твердостью и величием мои намерения бывают сопоставимы с тем айсбергом, который потопил «Титаник». И в данном случае тоже не обошлось без жертв.