Шатун пошел внутрь, а мы с Энджи тем временем обрыскали машину в поисках орешков и апельсинового сока и, набив карманы, принялись дискутировать, не прихватить ли еще и шампанского.

Шатун вернулся вместе с каким-то коротышкой, который затрусил к коричнево-желтому мини-фургону с надписью «Специальная авиация».

— Хочу лимузин, — сказал я Энджи.

— Парковаться возле твоего дома — повесишься.

— А зачем мне тогда дом? — Наклонившись к шоферскому креслу, я спросил Недотепу: — А сортир тут есть?

— Есть отделение с контейнером, — пожал плечами тот.

Мы тронулись, держась в хвосте мини-фургона, к будке охраны. Шатун и водитель фургона вылезли и предъявили охраннику свои удостоверения, и он, записав в блокнот номера, вручил Шатуну пропуск, который тот, вернувшись в машину, положил на приборную доску. Оранжевый шлагбаум поднялся перед фургоном, и мы, проехав мимо будки, очутились на летном поле.

Фургон обогнул какое-то маленькое здание, мы последовали за ним по узкой дорожке между двумя взлетными полосами, за которыми влажно поблескивали в утреннем тумане бледные огни других взлетных полос. Я увидел грузовые самолеты и элегантные лайнеры и маленькие белые вертолеты, бензовозы, две простаивавшие «скорые помощи», припаркованную пожарную машину, три других лимузина. Казалось, мы ступили в мир, дотоле от нас сокрытый, где от всего за километр несло властью, силой, влиятельностью, мир, обитатели которого были такими важными шишками, что просто не могли утруждать себя нормами обычного передвижения в пространстве или чем-то столь банальным, как расписание рейсов, составленное посторонними. Мы находились в мире, где место в салоне первого класса коммерческого авиалайнера почитается второсортным, а потянувшиеся перед нами окаймленные посадочными огнями взлетные полосы и являлись истинными коридорами власти.

Я гадал, который из лайнеров принадлежит Тревору Стоуну, пока мы не очутились прямо перед ним. Лайнер этот выделялся даже в компании «сессн» и «лиров». Это был белоснежный «Гольфстрим» с вытянутым и чуть наклонным носом «кондора», с корпусом, устремленным вперед, как пуля, крыльями, плотно прижатыми к фюзеляжу, и хвостовой частью в форме спинного плавника. Изящная, ничего лишнего, машина классической конфигурации.

Мы взяли из лимузина вещи, и еще один служащий «Специальной авиации», выхватив их из наших рук, поместил вещи в багажное отделение в хвостовом отсеке.

— Ну а насколько потянет такой самолетик? — спросил я Шатуна. — Не меньше миллионов семи, наверное?

Он коротко хохотнул.

— Веселится, — заметил я, обращаясь к Энджи.

— До упаду, — сказала она.

— Если не ошибаюсь, мистер Стоун заплатил за этот «Гольфстрим» двадцать шесть миллионов.

Слова этот «Гольфстрим» он произнес так, словно в гараже Марблхеда стояла по меньшей мере еще парочка таких самолетов.

— Двадцать шесть! — Я толкнул в бок Энджи. — Держу пари, что запрашивали за него двадцать восемь миллионов, но на два миллиона цену удалось скостить.

На борту нас встретили капитан корабля Джимми Маккен и второй пилот Херб — веселые ребята: рот до ушей и кустистые брови, то и дело ползущие вверх за зеркальными стеклами очков. Они заверили нас, что мы находимся в надежных руках и что волноваться не стоит — вот уж который месяц аварий у них не было, ха-ха-ха, профессиональный юмор летчиков. Юмор высший класс. Обхохочешься.

Мы предоставили им колдовать над своими приборами и рукоятками и измысливать новые восхитительные способы отправления наших душ непосредственно в пятки под наше жалобное повизгивание, а сами направились в салон. Он также показался мне больше моей квартиры, но, может быть, я просто находился под впечатлением.

Там были бар, фортепиано и три кушетки в глубине салона. В ванной был душ. Пол был устлан лиловым ковром. Справа и слева располагались шесть кожаных кресел, перед двумя из которых находились столики вишневого дерева, прикрученные к полу. Сиденья кресел были удобно наклонены.

Пять кресел были незаняты. В шестом сидел Грэм Клифтон, он же Недотепа. А я даже не видел, когда он вышел из лимузина. Он сидел к нам лицом с ноутбуком в кожаном чехле на коленях и закрытой авторучкой на его крышке.

— Мистер Клифтон, — сказал я, — я не знал, что вы летите с нами.

— Мистер Стоун решил, что там вам может понадобиться помощь. А я хорошо ориентируюсь на побережье Флориды.

— Обычно мы не прибегаем к чьей-либо помощи, — сказала Энджи, усаживаясь в стороне от него.

Он пожал плечами:

— Мистер Стоун на этом настаивал.

Я поднял трубку телефона, вмонтированного в мой подлокотник.

— Что ж, попробуем заставить мистера Стоуна изменить свое решение.

Недотепа прикрыл мою руку своей, заставив положить трубку обратно в подлокотник. Для такого коротышки он был удивительно силен.

— Мистер Стоун своих решений не меняет, — заметил он.

Я взглянул в черные бусинки его глаз и увидел там лишь свое собственное подрагивающее отражение.

В Международный аэропорт Тампы мы прибыли в час дня, и липкий зной охватил нас еще прежде, чем шасси самолета коснулись покрытия взлетно-посадочной полосы. Капитан Джимми и второй пилот Херб при том, что в других случаях жизни они могли показаться не семи пядей во лбу, в профессиональном отношении, то есть в том, как они подняли самолет в воздух, как приземлились, как справились с турбулентностью над Вирджинией, оказались на высоте — судя по всему, им по плечу было бы даже посадить ДС-10 на кончик карандаша в разгар бури.

Первое, что поразило меня во Флориде, кроме ни с чем не сравнимого зноя, — это зелень. Казалось, Международный аэропорт Тампы отвоевал себе кусок посреди мангровых зарослей, и всюду, куда ни глянь, глаз видел разные оттенки зеленого: темно-зеленую листву мангровых деревьев, мокрую сероватую зелень их стволов, зелень аккуратных холмов при въезде и выезде из аэропорта, веселую зелень трамвайчиков, снующих взад-вперед между терминалами, как если бы «На острие бритвы» ставил Уолт Дисней.

Потом я поднял глаза вверх, на небо, и там была синева невиданного мною раньше оттенка, такая густая и яркая по сравнению с кораллово-белыми петлями трассы с ее развязками, что я готов был поклясться, что синева эта нарисованная. «Гуашью нарисованная», — думал я, когда мы ехали в трамвайчике и яркий свет лился к нам в окна — таких агрессивных, напористых красок я не видел со времен моих хождений в ночной клуб в середине восьмидесятых.

И влажность, господи боже, какая же здесь влажность — я понял это, едва выйдя из самолета; влага, как раскаленной губкой, окутала мою грудь и просверлив ее, вонзилась прямо в легкие. В Бостоне, когда мы вылетали, было градусов тридцать с лишним, и это после долгой зимы казалось оттепелью. Здесь же было никак не меньше восьмидесяти, а то и больше, а влажная мохнатая пелена сырости еще и добавляла к температуре градусов двадцать.

— Придется бросить курить, — сказала Энджи, когда мы прибыли на терминал.

— Или дышать, — сказал я. — Одно из двух.

Тревор, разумеется, заказал нам машину, которая ждала нас. Это был громадный, с четырьмя дверцами «лексус» с серебристым покрытием, номерами Джорджии и южным двойником Шатуна за рулем. Водитель этот был высок и возраста самого неопределенного — между пятьюдесятью и девяноста. Звался он «мистер Кушинг», и я заподозрил, что по имени его не называл никто и никогда. Возможно, даже и для его родителей он был «мистером Кушингом». Одет он был в черный костюм, а на голове у него, несмотря на пекло, красовалась водительская фуражка, однако когда он открывал нам с Энджи дверцу, кожа его руки была сухая, словно присыпанная тальком.

— Добрый день, госпожа Дженнаро, мистер Кензи, — произнес он. — Добро пожаловать в Тампу.

— День добрый, — отозвались мы.

Мистер Кушинг захлопнул дверцу, и мы очутились в охлажденной кондиционером атмосфере, он же, обойдя машину, распахнул дверцу, противоположную водительской, перед Недотепой. Потом мистер Кушинг уселся за руль и вручил Недотепе три конверта, из которых тот взял один, а два других передал нам.