«…Занимать непримиримую позицию против коммунизма, как экономического учения, восставать на защиту частной собственности для нашей православной (в особенности русской) церкви значило бы забыть свое самое священное прошлое, самые дорогие и заветные чаяния, которыми, при всем несовершенстве повседневной жизни при всех компромиссах, жило и живет наше русское подлинно православное церковное общество».

Несколько неожиданный подход, не правда ли? По крайней мере, неожиданный для тех, кто не читал Евангелия. Не зря же тема «большевики, собственность, христианство» тщательно обходится всеми церковными и околоцерковными обличителями советской власти, которые больше уделяют внимания явлениям внешним, вроде переделки храмов под овощехранилища, а не соответствию коммунистических идеалов Нагорной проповеди.

Тут надо понимать: взгляд на советскую историю, возобладавший в этих кругах сейчас, – это взгляд Зарубежной церкви, церкви эмигрантской России, той России, которая до сих пор не может забыть – и, наверное, никогда не сможет! – национализированных поместий, заводов и привилегий. Впрочем, и потерянная церковная собственность ни в коей мере не прибавляла иерархам любви к большевикам. Но была и Церковь, принявшая советскую власть, и аргументы «за» как раз и высказал митрополит Сергий:

«Что этот строй не только не противен христианству, но и желателен для него более всякого другого, это показывают первые шаги христианства в мире, когда оно, может быть, еще не ясно представляя себе своего мирового масштаба и на практике не встречая необходимости в каких-либо компромиссах, применяло свои принципы к устройству внешней жизни первой христианской общины в Иерусалиме, тогда никто ничего не считал своим, а все было у всех общее (Деян. IV, 32). Но то же было и впоследствии, когда христианство сделалось государственной религией, когда оно, вступив в союз с собственническим государством, признало и как бы освятило собственнический строй. Тогда героизм христианский, до сих пор находивший себе исход в страданиях за веру, начал искать такого исхода в монашестве, т. е. между прочим в отречении от собственности, в жизни общинной, коммунистической, когда никто ничего не считает своим, а все у всех общее. И, что особенно важно, увлечение монашеством не было достоянием какой-нибудь кучки прямолинейных идеалистов, не представляло из себя чего-нибудь фракционного, сектантского. Это было явлением всеобщим, свойственным всему православно-христианскому обществу. Бывали периоды, когда, по фигуральному выражению церковных писателей, пустели города и населялись пустыни. Это был как бы протест самого христианства против того компромисса, который ему пришлось допустить, чтобы удержать в своих недрах людей „мира“, которым не по силам путь чисто идеальный. Не возражая против владения собственностью, не удаляя из своей среды и богатых, христианство всегда считает „спасением“, когда богатый раздаст свое богатство нищим. Находясь в союзе с собственническим государством и своим авторитетом как бы поддерживая собственнический строй, христианство (точнее, наша православная церковь в отличие от протестантства) идеальной или совершенной жизнью, наиболее близкой к идеалу, считало все-таки монашество с его отречением от частной собственности. Это господствующая мысль и православного богослужения, и православного нравоучения, и всего православно-церковного уклада жизни.

…Итак, второе постановление нашего Поместного Собора могло бы быть таким: С решительностью отметая религиозное учение коммунизма, Священный Собор, однако, не находит непримиримых возражений против коммунизма, как учения экономического, отрицающего частную собственность и признающего все общеполезное и нужное общим достоянием, ни в Священном Писании, ни в подлинно церковном учении, особенно в учении древней Русской православной церкви, и потому приглашает и благословляет верных чад церкви бедных и неимущих, со спокойной совестью без боязни погрешить против святой веры, радостно приветствовать узаконенный Советскою властью в С.С.С.Р. коммунистический строй, а богатых и имущих безропотно, во имя той же веры, ему подчиниться, помня слово Св. Писания, что „блаженнее давать, паче нежели принимать“ (Деян. XX, 35) и что лучше быть обиженным и лишенным, нежели обижать и лишать других „да еже братию“ (I Кор. VI, 7–8)».

Так что, если вспомнить причину конфликта деревни и власти, то «справные хозяева», ради прибыли бестрепетно обрекавшие миллионы соотечественников на голодную смерть, ни в коей мере не могут считаться мучениками. Даже если они честно ходили по воскресеньям в церковь и были поддержаны в своей борьбе местным священником, читавшим в этой церкви соответствующие проповеди.

О чем это я? Да все о том же, други, – о вольных ценах…

Все это были объективные процессы. Страна, и без того не имевшая резервов, истощенная трехлетней войной, с разоренной экономикой, вынуждена была изыскивать силы для другой, еще более тяжелой войны на множестве фронтов.

До сих пор все критики большевиков на вопрос, как решить эти задачи, говорят в один голос: надо было уйти. Пользуясь морскими аналогиями: капитан бедствующего корабля, где спасательных средств не хватает на всех, садится вместе с офицерами в единственную шлюпку и отваливает.

Мило!

Нет, если бы существовали хорошие руки, в которые можно отдать страну – может статься, они бы и ушли. В конце концов, радикальная оппозиция изначально не предназначена для управления государством. Ее назначение – жалить власть предержащую во все уязвимые точки, а не нести бремя ответственности за державу. Никто не запрягает в плуг собаку, даже если та очень громко лает и хорошо хватает вола за ляжки.

Они могли уйти и под угрозой прямой и неотвратимой смерти – есть ведь свидетельства, что Ленин осенью 1919 года, когда Добровольческая армия подходила к Москве, говорил: мол, документы готовы, что делать, вы знаете, пора расходиться. А может статься, и не говорил он такого никогда… но Деникин до Москвы так и не дошел, теперь уже не проверишь. И, как бы то ни было, команда, брошенная обстоятельствами (или же Божьим промыслом) за штурвал полузатопленной посудины, без мачт и парусов, посреди штормового моря, продолжала как-то крутиться меж волн и рифов.

А задачи были все те же – те, которые оказались не по силам опытному и профессиональному царскому правительству: война, продовольствие, власть. Даже Временное было профессиональнее Совнаркома: пусть в Зимнем мало кто представлял, как надо управлять государством, но у них хотя бы советники и опытный аппарат имелся, а не кучка комиссаров: двадцать с небольшим, церковно-приходская школа, глотка – мордобой – револьвер.

Эти задачи, со всеми утяжелениями войн и революций, рухнули на плечи большевиков – и те не уклонились, хотя не имели представления, как их решать. Отчасти Россию спасло именно это незнание. Возможно, если бы большевики в апреле семнадцатого могли хотя бы на 25 % представить себе, во что ввязываются, – они бы сели в свой вагон, запломбировались изнутри и отправились, куда глаза глядят и рельсы ведут. Но тогда они не знали, а после того, как Сталин в августе семнадцатого во всеуслышание заявил: «Когда мы получим власть в свои руки, сорганизовать ее мы сумеем», – было уже поздно. Оставалось только действовать по заветам Бонапарта: очертя голову кинуться в бой – а там посмотрим…

«На практике это привело к тому, что была доказана необходимость строить, но мы совершенно не ответили на вопрос, как строить, – говорил Ленин в докладе на VIII съезде РКП(б), состоявшемся в самое тяжелое время, в марте 1919 года. – Вначале мы смотрели на эти трудности совершенно абстрактно, как революционеры, которые проповедовали, но совершенно не знали, как взяться за дело. Конечно, масса людей обвиняла нас, и до сих пор все социалисты и социал-демократы обвиняют нас за то, что мы взялись за это дело, не зная, как довести его до конца. Но это – смешное обвинение людей мертвых. Как будто можно делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца! Как будто это знание почерпается из книг! Нет, только из опыта масс могло родиться наше решение».