С особым гневом в своем послании новгородцам митрополит Фотий обрушивается на обычай судного боя, видимо, весьма распространенный в Новгороде. Фотий даже запрещает хоронить погибшего «на поле», а тот, кто убьет «лезши на поле, погубит душю». Однако, по представлениям средневековых русских людей, судный бой — это самый верный способ решить не разрешимое другими средствами запутанное судебное дело. «Пусть Бог поможет правому», — так рассуждали даже православные новгородцы. Обычай судного боя был узаконен в Новгородской и Псковской судных грамотах. Кроме того, кулачные бои устраивались новгородцами в дни поминовения умерших на Масленицу и Троицу, что являлось отголоском древней тризны, которая принимала форму состязаний у могилы умершего — «дратися по мертвецы»[93]. Как часть культа предков кулачный бой был особенно важен для новгородцев.

Митрополит Фотий не раз направлял нравоучительные послания в Новгород и Псков. Причем осуждал в них не только мирские грехи, но и нравы церковной «вольницы» этих городов. Из этих источников хорошо видно, до какой степени мирские отношения влияли на церковный быт.

К примеру, псковские священники сомневались, как поступать с человеком, который «от своих рук пустить пса на зверь, или птицами вержеть на птицю: и от того лова ядят везде из пошлины». Фотий им отвечал, что если такое сотворит человек духовного звания, то «осужени суть», а если мирского, то «проклятию осуждаеться»[94]. То есть Фотий запретил духовенству участвовать в псовой и соколиной охоте (следовательно, прежде священники в такой охоте участвовали, а возможно, продолжали участвовать и после запрета).

Далее митрополит категорически осуждает еще один, на его взгляд, недопустимый поступок священнослужителя: «А что ми пишите, что дьякон растригину жену понял, скимьникову: ино и тех разлучити должно есть; а аще не разлучатся, и епитимьями великами связати тех»[95]. То есть какой-то человек постригся в монахи и принял схиму (возможно, он тяжело болел и думал, что умирает). Его жена снова вышла замуж — она имела на это полное право, так как муж ее ушел из мира. Но постриженный в схиму по какой-то причине (возможно, он выздоровел) расстригся и покинул монастырь. Вернувшись домой, он, видимо, потребовал у дьякона обратно свою законную жену. Но она уже и дьякону была законной женой, и добровольно разлучаться молодожены не пожелали. В церковном суде на местном уровне этот сложный вопрос решить не смогли и обратились с запросом к митрополиту.

Новгородская церковь наказывала «заблудших детей своих» довольно мягко. А митрополит всея Руси в XIV–XV вв. еще не имел развитого аппарата принуждения и, следовательно, не имел возможности заставить всех прихожан своих епархий строго исполнять православные каноны. Впрочем, сами каноны православной церкви стали незыблемыми лишь во времена патриарха Никона. До этого в обрядах было место для творчества. Изучение рукописной традиции канонических сборников в XII–XVI вв. на Руси показывает, что сборники церковных канонов не были застывшими, их перевод и редактирование были вызваны задачами, стоявшими в ту эпоху перед Русской православной церковью. Причем каноны редактировались еще и под влиянием местных особенностей каждой отдельной епархии. Особенно это заметно на примере новгородских списков.

В Новгороде был известен и широко распространен греческий Номаканон 14 титулов. В Новгородской Судной грамоте 1471 г. говорится: «Нареченному на архиепископство Великого Новгорода и Пскова священному иноку Феофилу судити суд свой, суд святительски, по Святых Отец правилу, по Манакануну; а судити ему всех ровно»[96].

Следует уточнить, что речь идет не собственно о греческом Номоканоне, а о его редакции, которая появилась в Новгороде в конце XIII в. и получила название «Книга, глаголемая Кормчая, рекше правило закону греческим языком — номос канон». В Кормчую книгу кроме церковных канонов вошли список Русской Правды пространной редакции, «Устав о браках», «Вопрошание Кириково», Правило «о кресте, иже на земле или на льеду пишют», Правило Иоанна митрополита, список Церковного устава князя Владимира, Устав Святослава Ольговича и другие произведения. Княжеские уставы определяли сферу суда епископов и митрополитов и устанавливали размеры наказаний в виде денежных штрафов, таким образом распространяя на церковный суд нормы светского права. По-видимому, это отражало реалии Новгородской республики — православная религия была неотъемлемой частью повседневной жизни, поэтому свод законов того времени неизбежно включал в себя наравне и церковные и светские статьи.

Составленная в конце XIII в. и продолжающая оставаться законом в XIV в., Кормчая книга является ценнейшим источником для изучения мировоззрения средневековых новгородцев. В ней мы находим упоминания о языческих обрядах, совершаемых новгородцами в конце XIII в. К примеру: «Неции пред храмы своими… или пред враты домов своих, пожар запаливши, прескакают по древнему некоему обычаю». А. Н. Афанасьев предположил, что в данном отрывке речь идет о ритуалах, совершаемых в канун Благовещения и 30 сентября (по окончании уборки хлеба). В это время «сожигают соломенные постели и старые лапти, скачут через разведенное пламя и окуривают свою одежу от болезней и чар; накануне Иванова дня с тою же целью сожигают в лесу старые сорочки и прыгают через костры…»[97]

Огню придавалась сила очищения от грехов. Под праздничный церковный колокольный звон новгородцы жгли костры «пред храмы своими… или пред враты домов своих» и совершали языческие обряды для оздоровления тела и души.

Благодаря массовой грамотности среди новгородцев в берестяных грамотах до нас дошли живые слова людей XIV–XV вв. Некоторые из них сохранили любопытные свидетельства о том, как христианская культура воспринималась в быту новгородцев. Так, надпись на ободке берестяной чашечки (40–80 гг. XIV в.) содержала загадку, восходящую к апокрифической «Беседе трех святителей»: «Есть град между небом и землею, а к нему едет посол без пути, сам нем, везет грамоту неписану»[98]. То есть автор этой надписи был хорошо знаком с христианской литературой и в то же время не считал святотатством написать такую загадку на сугубо светском бытовом предмете.

В берестяных грамотах № 715 (XIII в.) и № 930 (кон. XIV— нач. XV в.) приводятся тексты молитв-заговоров против лихорадки. В этих текстах упоминаются ангелы, архангелы, Богородица и святые Сисиний и Сихаил, заменившие, видимо, какие-то имена языческих богов.

В берестяных грамотах Бог упоминается достаточно часто — в формулах завещаний («В имя отца и сына и святого духа се аз раб божий…»), в заклинательных просьбах («бога ся боитесь, (слово) блюдите…», «Дай ми осподьсвета видить, атобе своему осподину челом бию»), в обращениях крестьян к феодалу («Господня воля и твоя», «волно Богу и тоби»)[99]. Следовательно, Бог в сознании новгородцев занимал место высшего судьи, последней инстанции, к которой можно обратиться за защитой от земной несправедливости («А на то Бог послух…»). Судопроизводство того времени во многом опиралось на клятву, крестоцелование. Только Бог мог наказать за клятвопреступление («бога ся боитесь, (слово) блюдите…»). Православный летописец объясняет страшные пожары, опустошавшие город, именно накопившимися грехами новгородцев: «Сии же многы пожары бывают грех ради наших, да ся быхом покаяли от злоб своих; но мы на болшая возвращаемся. Что есть сего злее, иже ходити лжею пред богом в обете и крест целовати и пакы преступати, а то зло многажды стваряется в нас; за то бог наводит на нас злеишия казни по делом нашим»[100].