Столь же мало, как европейское, было восстановлено и немецкое дореволюционное состояние. Немецкий Союз во Франкфурте хотел снова заседать, как если бы ничего не произошло. Но ни национальные, ни буржуазно-либеральные движения не потеряли своей динамики вследствие поражения в 1848–1849 годах. Немецкое буржуазное национальное движение оставалось в вечном беспокойстве, фактор, с которым следовало считаться и который следовало куда-то приспособить. Буржуазия в пятидесятые и в шестидесятые годы при бурно теперь развивающемся прогрессе индустриализации даже становилась все сильнее, и в начале шестидесятых годов индустриализация привела также и к возникновению организованного рабочего движения — с центром в Пруссии. Около 1860 года все было примерно в таком же состоянии, как и за десять лет до того, правда в несколько ином виде: революция как таковая хотя и была отложена в архив, но немецкая буржуазия с национальным объединением и партией прогресса снова была в мощном наступлении, Австрия и Пруссия были в неизбежной конкурентной борьбе за ее благорасположение; обе заняты в казалось безостановочных процессах внутренней либерализации и парламентаризации, обе старались сделать в Германии "моральные завоевания" и направить поток национального движения на свою мельницу, обе конкурировали с планами реформирования Немецкого Союза. При этом у Пруссии было то преимущество, что она была свободна от запутанных проблем национальностей Австрии, а преимуществом Австрии было то, что она больше и сильнее, и еще пожалуй популярнее. Однако прежде всего то, что Австрия все еще была традиционной господствующей силой в Германии, старой имперской силой.

Что из всего этого получится, в начале шестидесятых годов было полностью открытым вопросом. Множество вариантов решений кружилось в воздухе: более узкий и более широкий союз, германский дуализм с преобладанием Пруссии в Северной Германии, Австрии — в Южной Германии, реформа существующего Немецкого Союза в духе парламентаризма. Одного безусловно ожидали все: значительного усиления буржуазно-парламентарных институтов во всей Германии. Одного лишь никто не ждал: войны между немецкими государствами.

Что оба этих ожидания не оправдали надежд, что Пруссия стала имперской державой, а Австрия заграницей, было заслугой одного единственного человека, который в начале шестидесятых годов 19 века в своем собственном государстве все еще был политическим аутсайдером: Бисмарка.

В сознании немцев Бисмарк продолжает жить как основатель Империи. Бесконечно много спорили об этом прежде, и сейчас все еще спорят — было ли основание им Империи для Германии благом или несчастьем. В сравнении с этим примечательно мало задумывались над тем, было ли основание Империи для Пруссии плодотворным или пагубным; и это тем примечательнее, что сам Бисмарк без сомнения прежде всего рассматривал его с прусской точки зрения и проводил его в качестве мероприятия прусской политики.

Бисмарк не был немецким националистом — он был прусским государственным деятелем. Не только в ранние годы его политической деятельности, но и в годы, когда он был премьер-министром Пруссии, он не задумываясь говорил о "немецко-национальном надувательстве", и в 1866 году у него не было ни малейших национальных помыслов вести войну против большей части Германии вне пределов Пруссии, как и против Австрии. В одном из многих нервных споров с королем Вильгельмом I, которые предшествовали этой войне, однажды король в отчаянии вскричал: "Так что же, значит вы не немец?" Напротив же — всегда, когда он говорил о Пруссии, в голосе Бисмарка звучали сердечные нотки. "Одному богу известно, сколь долго еще должна существовать Пруссия", — написал он однажды в частном письме. "Но мне будет очень жаль, когда наступит её конец — бог мне свидетель".

И все же сам Бисмарк сделал более, чем кто-либо другой, чтобы Пруссия "кончилась" — не вследствие политической несостоятельности или неудач, а напротив (и в этом парадокс) — вследствие чрезмерного успеха. Он привел Пруссию на такую высоту, где она на длительный срок дышать не могла. Основанием Империи, которое превратило Пруссию в господствующую силу Германии, а Германию — в господствующую силу Европы, возможно он отчасти чересчур пришпорил Германию — об этом можно спорить; но бесспорно, что Пруссии он при этом привил смертельный микроб. В объединенной Германии Пруссия неизбежно мало-помалу теряла свою самостоятельность, свою идентичность и в конечном счете — свое существование. Она стала избыточной, аномалией в строительстве Империи; и в конце она стала жертвой потерпевшей крах немецкой мировой политики — политики, которую Пруссия в качестве Пруссии никогда не вела и даже не желала вести.

Историк Вальтер Буссманн отзывается так: "Когда Бисмарк объединился с национальной идеей, одной из движущих сил столетия, то он желал быть полезным прусскому государству, но в объективном смысле он одновременно служил делу национального государства — стремлениям своих политических противников". Можно сформулировать это еще острее: союз между прусской государственной идеей и немецкой национальной идеей был союзом между огнем и водой; и если дело выглядело так, будто сильный огонь мог превратить воду в пар, то в конце концов огонь был затушен водой. Основание Империи Бисмарком для современников выглядело как величайший триумф Пруссии; в конечном итоге это оказалось началом конца Пруссии. Тем не менее, конец не сделал триумф несостоявшимся. Мало какие из государств перешли к концу своего существования столь почетно, как Пруссия Бисмарка.

Пруссия Бисмарка — это пишется и читается так, будто является само собой разумеющимся; но будет хорошо, если при произнесении этих слов на мгновение приостановиться и удивиться. Это правда: Бисмарк действительно самостоятельно определял политику Пруссии с того момента, как стал премьер-министром — и что за политика это была! Но как же это стало возможно? Бисмарк ведь вовсе не был прусским правителем. Политические решения в Пруссии всегда принимались королями: Фридрихом Вильгельмом I и Фридрихом Великим совсем единолично; их преемниками с привлечением в определенной степени министров и советников. Но чтобы простой министр в течение лет и десятилетий определял прусскую политику, как если бы он был королем — уже в 1865 году английский министр иностранных дел Кларендон язвительно говорил о "короле Бисмарке I", — такого в Пруссии еще не бывало. Ни разу не было такого даже во времена наибольшего блеска Гарденберга — 1810–1815 годы, — чтобы совершенно лишенный мужества, подавленный, и вообще из всей династии самый нерешительный король [57] предоставил своему канцлеру свободы действий более, чем обычно.

Но Вильгельм I, король Бисмарка на всю жизнь, был гораздо более сильным властелином, чем Фридрих Вильгельм III, хотя титул "Великий", которым его внуки пытались наградить его посмертно, тем не менее никогда не пристал к нему. Но среди прусских королей он несомненно принадлежит к первому ряду. Можно назвать его вторым королем-солдатом Пруссии: душой и телом он был настоящим солдатом, опытным кадровым офицером. Благодаря ему была проведена войсковая реформа в Пруссии, без которой возможно войны Бисмарка прошли бы гораздо менее удачно и не столь гладко. В такой же степени личной заслугой короля является назначение на должность невзрачного, однако выдающегося и способного начальника Генерального Штаба Мольтке. Наконец, подчинение командования войсками Генеральному Штабу — это исключительно прусский рецепт успеха, который был введен при Вильгельме I, и он еще долго был передовым в военном деле. И кроме своей в целом более чем выдающейся военной компетентности Вильгельм I обладал еще крепким здравым смыслом, большим политическим жизненным опытом — когда он стал королем, ему было 64 года, — и сильным монархическим чувством собственного достоинства. Он был чем угодно, но только не призрачным королем, и что в таком случае он все же в течение всего своего неожиданно долгого правления (умер он лишь в 1888 году в возрасте 90 лет) будет стоять в тени своего гениального премьер-министра, а позже имперского канцлера — об этом он не думал и не гадал. Между Вильгельмом I и Бисмарком вовсе не было естественного сродства и человеческой симпатии. Еще незадолго до того, как он в час величайшей нужды сделал Бисмарка главным министром, король подчеркнул, что этот человек производит на него зловещее впечатление и наполняет его внутренним отвращением; а Бисмарк со своей стороны никогда не переставал говорить о нервном истощении, которое является результатом вечной борьбы с королем и вокруг короля.