Буду, юный наследник эльфийского дома Вестренденских, так самоотверженно поверивший чужим словам и бросившийся на защиту мира. Видишь, юный друг, нет никаких сражений, и даже смерть небрежна к нам, она с ленцой лишь изредка поглядывает в нашу сторону краем глаза, хмыкает и убирается по своим делам. Видишь, мой славный друг, нет никаких боев и нет нужды обнажать кленки и скрещивать их, ибо в вашем мире теперь принять сечь врагов информацией, упорством и все той самой пресловутой верой. В вашем мире молчит оружие, бесполезное против стука колес поездов и синих всполохов телепортов, против яркого света экранов и таблиц Скриббера.

— Не мешай, — одернула Рада, — если Арвелл в ней не ошибся, то теперь и она не ошибется.

Не мешает, подруга, отщепенка от дома Солейнов, его позор и великолепие. И ты не мешаешь и не помешаешь, самоотверженная до последнего волоса в хвосте, до последней секунды в своей жизни, мертвая, но живая, просеявшая бытие сквозь пальцы и сохранившая лишь то, что воистину имеет значение.

Королева камней. Я. Непризнанная и самовозведенная на известняковый трон. Была бы магом… Хорошо, что не маг, не ведьма, а то бы пронзались кальцитовыми жилами сердца неугодные, спекалась бы в гематит кровь предателей, застывали бы кремнием легкие подлецов.

Сама бы обернулась камнем, дабы не пихать палки в колеса бесполезных жизней, в которых за шелестом купюр и блеском роскоши ворочаются честь и низость, гордость и трусость.

Нет, и не королева. Просто слышу их, чую, чувствую нутром. Грани характеров, грани минералов, плоскости интересов, плоскости камней, сингонию души, сингонию кристаллов — искать ли различия? Люди лживы, камни честны. Я лжива, а камни все равно честны. Как и этот, покоящийся на ладонях. Белесая примесь смотрит то ли в будущее, то ли в прошлое, черная глубина зовет в еще один последний полет. И разве можно отказать? Нет, не противиться, идти следом, ступать и бережно нести под открытое небо. Кто-то рванулся позади, кто-то остановил рванувшегося.

— Сегодня лунная ночь, видишь?

Бриллиант вобрал в себя лунный свет, ответил таинственным мерцанием, холодный и вечный, находящийся дальше самой далекой звезды, дальше последнего предела, дальше всех логических и нелогических доводов. Вне слов и вне разума, вне реальностей и вне нереальностей.

Он.

Она. Она — это я.

Вера в свою силу. Вернее, вера в веру в свою силу.

И начхать на ее мифичность и несостоятельность.

Время летело в бездну, бездна рушилась под натиском времени. С небес сыпались мерцающие звезды, а под ногами распахивалась морская глубина. Да, нельзя вспоминать, нельзя… о чем можно? О крыле, что взрезает волны? О молниях, вспарывающих небо? О свободе, распирающей грудь криком? О вопле ненависти, брошенном в спину? Почему ты тогда не обернулся, Арвелл Вега Рутхел, глупый и нерешительный мальчишка, разменявший век?

Он слишком далеко, чтобы говорить.

— Ты слишком далеко. Ты там, где нет миров, где не сформировались коридоры. Где нет даже теней. И я не знаю, где это…

Не знаю, не представляю, не могу создать тот верный образ. Стою, являясь вроде бы человеком, но слишком беспредельная, чтобы в этом «здесь» и «сейчас» им быть, слишком многое замечаю, слишком многими глазами все вижу, слишком многими ушами слышу, как будто я уже и не я, а мироздания спонтанный всплеск, не имеющий ни формы, ни границ.

Рада и не заметила, что возносит молитву, еле слышно шепча слова, идущие из сердца. Осознала только тогда, когда теплая ладонь накрыла ее кисть, чуть сжала и отпустила.

— Она справится, эта невозможная леди. — Голос Далима прозвучал мягко, успокаивающе.

— Она просто человек. Она уже могла…

— Ты же знаешь, что нет.

— Знаю…

И я смотрю глазами мага на ту, что не позволит себе лишнего, даже если прямо сказать о том, как она желанна. Что я для нее? Мимолетный росчерк, очередной инструмент, оскверненный смертностью. Но ведь подняла голову, посмотрела так, что становится понятным: если спрошу позволения коснуться ее губ, то позволит, ответит…

…отвечу, потому что и этому знаю цену. Ибо чем дольше жизнь, тем бесценнее минуты, напоенные не просто продажей собственного времени, но тем забытым чувством, исключительным и редчайшим, чтобы и его подвергнуть математическому расчленению. И я уже представляю тебя не павшим от неизведанного мне проклятья, но повелителем необузданной сущности, перед которой склоняют голову самые великие, ибо нет никого, кого бы не победило время. Лишь ты способен движением руки рвануть поводья, сбить, прервав полет, заставить замереть. Перед тобой само время падает ниц, покорно простирается, пока ты несмело ищешь во мне тот проблеск разрешения, который позволит сделать следующий…

…в будущем. Вот, выжил же благодаря рыжей драконовой жене, расплетаю нити будущего. Что ты имел ввиду, мой однорукий учитель Берсед Ясноглазый, говоря, что я сведу все концы воедино? Ты многому, старина, меня научил, жаль, не доучил. Погнал в этот Роузветл, где я так бездарно провалился, усмехнулся, явно заметив и этот день. Ты ведь говорил, что нужно порой выбирать меньшее из зол, как выбрал однажды ты, и я постарался тогда не ошибиться. Правильно ли я поступал, учитель? Вон, сейчас сижу, тереблю цветные нити, подсматриваю едва ли не за каждым. Разлетимся мы концами, учитель, все мы, а потом снова сплетемся в одну тесьму. Вернется водной гладью Уэлл, пройдет полем травы Карма, поплетусь я, проваливаясь то по колено, а то чуть ли не по шею в снег. Это в одном будущем. А в другом моего друга пронзают копьем, а он не верит, он еще продолжает отстаивать что-то очень для всех важное, хотя уже и умершее. Но я рядом, и Рада, и маг… а Кармы нет. Но мы не сдаемся, хотя знаем, что уже ничего не изменить. Но, учитель, я не ты, я не понимаю всего этого, я путаю сроки, я иногда даже думаю, что все виденное впереди уже случилось. Или нет? Не случилось? Мне хочется верить, что этот отличный парень действительно восстанет против всех нас и удержит нить, когда мы просто ступим и все неправильно поймем. Мне хочется верить, что все получится, что наши жизни наполнят другие эпизоды. Смотри, учитель, вот те же Рада и Далим. Они сейчас сидят как чужие, а в их нитях я вижу совсем иной перехлест. Ну да, любовь там всякая, все эти слюни. Но отчетливо же, в деталях, как он, маг, выходит из поезда совсем другим, вынуждая с почтением расступаться пассажиров и встречающих. Пусть его одеяние уступает одеяниям иных собратьев по искусству, пусть серая мантия без роскошного шитья, подпоясанная простой веревкой, и не единого магического атрибута, кроме подвешенных песочных часов, но люди все равно интуитивно чувствуют силу, отодвигаются, шепчутся, глядя на него. Одна смотрит лишь иначе — чуть удивленно, чуть насмешливо, и очень тепло, так, что лед тает в светлых глазах. Опирается на ограждение и не знает, то ли на шею броситься, то ли дождаться, ибо к такому невозмутимому типу просто так девчонкой не рванешь… А дальше не хочу смотреть, учитель, я уже говорил — сплошные слюни. Но почему я вижу, хватаю такие мелочи, столь бесполезные сейчас, когда мне бы приоткрыть иное, вглядеться в…

…когда же скажет. Ее бы нарисовать такой — зелень тканей кажется прозрачной, голову окружает искаженный нимб из холодной меди, подчеркнуть черным карандашом каждую деталь и каждую складку… Она уже четверть часа там стоит, все медлит, а клыкастая велит ждать, не дергаться. А я-то вижу, что сама вся на нервах. Вот как промахнулись мы, так все, точно придется возвращаться домой и говорить отцу, что ничего не получилось. И тогда… Нет, леди Рутхел, не оборачивайся лучше. Не говори. Не…

Я обернулась, вернулась, села. Не бойся, Уэлл, я не ошиблась, и тебе не нужно будет виновато отчитываться перед Стенхалом.

— Он. Это Арвелл.

— Дай, — протянул руку маг, — пожалуйста.

Волчица, защищающая детенышей, и то с меньшей злобой посмотрела бы. Но ведь Ра не враг. Знаешь ли ты, маг-настройщик, что в моем мире именем Ра величается у египтян бог солнца? Скажу тебе как-нибудь, позже.