При этом меня поражала его способность без чувства неловкости и раздражения поглощать всякий новомодный ширпотреб – он мог, едва закрыв Геродота, тут же углубиться в какую-нибудь вампирскую сагу.

– Как вам это удается? – спросил я.

– У меня полно свободного времени.

– Я о другом: как вы выносите такие жуткие диссонансы?

– Чтобы убедиться, что книга не стоит прочтения, надо ее прочесть, но к тому времени сожалеть будет поздно. Впрочем, я крайне редко сожалею о прочитанном.

– То есть при взгляде отсюда, из вашего кресла, с этой цивилизацией все в порядке?

Он улыбнулся, укрывая ноги пледом. Это была улыбка человека, узревшего Господа Бога на своих полках. Когда Эмлин широко разводил руки – как бы в попытке объять все эти стены из книг, – он походил на пожирателя лотоса в окружении чудесных, навевающих забвение цветов. Такой вот паук редкого вида. Arachnidous bibliomani.

Прежде чем затеряться среди скал и снегов Гиндукуша с моей рукописью в качестве единственного согревающего средства, Квинтон О’Мэлли предостерег меня насчет головокружения от успеха первой публикации.

– Живи на прежнем месте, – советовал он. – Не отрывайся от своих корней, продолжай работать в зоопарке.

– Но я никогда не работал в зоопарке, – сказал я.

– Тогда продолжай общаться с теми, кто там работает. Если переедешь в Лондон ради всяких литературных тусовок, ты очень скоро останешься без собственных идей и тем. Я видел это тысячу раз. Оставайся там, где тебе все знакомо, где ты нашел вдохновение. А здесь тебе делать нечего. И, говоря между нами, здесь нет людей, достойных внимания.

Он фыркнул – не в подтверждение своих слов, а дабы прочистить заложенный нос. Квинтон О’Мэлли, длиннолицый и по-медвежьи массивный, страдал от простуд, как никто другой. Он начинал зябко поеживаться, едва температура опускалась ниже двадцати пяти градусов Цельсия. Когда я впервые его увидел, был теплый июльский вечер, однако он щеголял в канареечно-желтых вельветовых штанах, заправленных в шерстяные носки, в тяжелых ботинках и подобии джемпера, вдобавок еще был обмотан сразу несколькими шарфами. Зачем такой человек отправился путешествовать в Гиндукуш, разумному объяснению не поддается. Но в то время Великая литературная депрессия уже начиналась, и представители издательской – равно как и писательской – среды все чаще совершали странные поступки сродни актам отчаяния. Его многочисленные знакомые не слишком удивились бы, если бы он вместо поездки за тридевять земель просто шагнул в море с Брайтонского пирса. Правда, чтобы сделать этот шаг, ему пришлось бы стоять в очереди перед краем пирса вслед за двумя романистами, меланхолическим поэтом и менеджером книготорговой фирмы.

Я отправил свою рукопись Квинтону, узнав из прессы, что он имеет самые обширные связи в лондонских литературных кругах и к тому же питает слабость к нетрадиционным и экстравагантным произведениям. Крестник Т. Э. Лоуренса, близкий друг Тезигера и Нормана Льюиса[30], открытый гей (больше на словах, чем на деле), литагент, имевший среди клиентов трех женоубийц (в том числе одного осужденного), он в молодые годы распивал вино с Диланом Томасом, курил опиум с Уильямом Берроузом, депрессировал на пару с Жаном Жене, а в мое время, уже будучи на восьмом десятке, закатывал самые эпатажные вечеринки в Лондоне. Он состоял членом всех клубов, включая закрытые и даже запрещенные. Он был председателем всех комитетов и комиссий. Прежде чем какой-нибудь автор удостаивался каких-либо почестей – будь то возведение в рыцарство, чаепитие в Букингемском дворце или почетное гражданство Западного Белфаста, – этот акт должен был получить одобрение Квинтона. Знакомство с Квинтоном означало знакомство со всеми.

– Вот вы какой, – сказал я при первой встрече, ограничившись этим туманным утверждением из страха оскорбить неуместной лестью столь чувствительного человека, когда-то ночи напролет бродившего по улицам за компанию с депрессивным Жене.

– Только не верьте всему, что обо мне пишут. Я – лишь пустая оболочка. Читали «Полых людей» Элиота?[31] – Он стукнул себя по груди. – Сочиняя это, он думал обо мне.

Он заметил, что я делаю подсчеты в уме.

– Я тогда был еще младенцем. Он услышал, как я кашляю в своей детской коляске, схватил ручку и начал писать поэму. Ветер в сухой траве. Топот крысиных лапок по битому стеклу.

Лучше возвращайтесь к себе в Нантвич.

– Уилмслоу.

– Пусть будет Уилмслоу.

Я понимал – при всем уважении к человеку, из детской коляски вдохновившему Элиота на создание столь пронзительно-безысходного шедевра, – что он покровительствует мне лишь из прихоти. Я был гетеропровинциальным дополнением к его коллекции авторов. Наверняка он отзывался обо мне с насмешкой в компании великосветских женоубийц, содомитов и наркоманов, с которыми он только что не делил постель. Случайно вытянув «Мартышкин блуд» из стопки отвергнутых рукописей – он имел привычку каждый день пролистывать один отказной текст, для очистки совести, – Квинтон вообразил, что повествователь и автор суть одно и то же лицо: еврейка из ортодоксальной семьи, которая сексуально удовлетворяла тигров, ухаживала за сексуально неудовлетворенными шимпанзе и в перерывах между этими делами написала роман под псевдонимом Гай Эйблман, дабы скрыть свой пол и заодно тот факт, что все рассказанное в книге – чистая правда. Исходя из этого предположения, он дал книге зеленый свет, рассчитывая в дальнейшем поразвлечься, демонстрируя ее автора своим лондонским друзьям. Женщина-шимпанзе. Я мог себе представить, как он шепотом предупреждает этих рафинированных развратников: «Дважды подумайте, мальчики, прежде чем жать ей руку». Полагаю, встреча со мной обернулась для него ужасным разочарованием. Вместо женщины-шимпанзе – уилмслоуский юнец в щегольском костюме и галстуке. Когда я представился, он прикрыл лицо одним из своих многочисленных шарфов, попутно в него высморкавшись.

– Должен признать, это для меня сюрприз, – сказал он.

Мы обедали во французском ресторанчике в Кенсингтоне.

За столом он не снимал пальто и на протяжении двух часов, проведенных в моем обществе, не переставал восхищаться нордической прозрачностью глаз Брюса Чатвина[32]. Слово «нордический» меня бесило. Не спрашивайте почему.

– У вас есть шанс возглавить новое поколение декадентов, – сказал он, потягивая крепкий кофе. – Только не покидайте свой Нортвич.

– Уилмслоу.

– Пусть будет Уилмслоу.

– Но мне необходимо сменить обстановку, – сказал я. – Тот же Брюс Чатвин не сидел безвылазно в своем Шеффилде.

– И возможно, в том его ошибка. Он сам однажды мне это сказал.

– Что он хотел бы всю жизнь провести в Шеффилде?

– Слова были другие, но смысл примерно тот же.

– Но мне там не о чем больше писать. Я выжал из этого места все, что мог.

– Так уж и все… – Он прокашлялся (крысиные лапки по битому стеклу) и заказал коньяк. – Та же провинциальная жизнь не скупилась на темы для Джордж Элиот[33].

– Но та же провинция ничего не дала Генри Миллеру, – возразил я.

– А кем из двоих вы предпочли бы быть?

Мне не хватило смелости сказать «Генри Миллером» – вдруг выяснится, что Джордж Элиот в свое время тоже распивала бутылочку с Квинтоном.

– Расскажите, что еще занятного творится в ваших краях, – попросил он.

Судя по тону, ему хотелось услышать о процветающих там кровосмесительстве и скотоложстве.

– Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

– Вы удивитесь, узнав, какие вещи могут меня заинтересовать. Переберите все великие события и грандиозные проекты местного значения. Вы уже открыли для нас внутренний мир Честерского зоопарка. Что дальше?