Дикой смесью Вагнеровского наследия и «дэс-металла» оглушительно взревел магнитофон. Телохранители расступились, освобождая дорогу высокому человеку в чёрном.

Внешность Епископа больше, чем внешность Мастера, соответствовала прежнему Катиному представлению об облике Жреца Сатаны. Как и Мастер, он был одет в чёрный бархат, но не в просторный плащ, а в нечто среднее между камзолом и френчем. Его волосы и клиновидная бородка имели такой утрированный отлив воронова крыла, что позволяли заподозрить Епископа в использовании краски. На груди у него висел огромный перевёрнутый крест, и Катя готова была поклясться, что этот крест — настоящий, церковный, хотя, может быть, и не золотой, а всего лишь позолоченный.

Епископ держал за ноги связанного петуха. Под рвущий диффузоры динамиков гитарный рёв он подошёл к чурбану, выдернул топор и отрубил петуху голову. Из петушиной шеи обильно хлынула кровь. Размахивая обезглавленным петухом, как кадилом, он облил кровью лежащих на алтаре девушек и часть публики, после чего запустил петухом в магнитофон. Магнитофон заткнулся.

— Ни хера себе! — сказал кто-то из Мастеровской паствы, кажется, Цербер. Катя же с возрастающим интересом следила за происходящим. Она сделала вывод, что Епископ строит своё шоу на совмещении кажущихся несовместимыми символов, например, фашистской атрибутики и обязательного элемента культа Вуду — принесения в жертву петуха, поэтому гадала, что ещё и из какой оперы он добавит в этот компот.

Встав перед алтарём, Епископ долго бормотал вполголоса какую-то тарабарщину. Сколько Катя ни вслушивалась, она не могла разобрать ничего. И лишь заключительные слова, которые он выкрикнул хриплым голосом, запрокинув назад голову — «Ретсон ретап!»,[4] — навели её на мысль, что Епископ читал задом наперёд католическую молитву.

Пока что всё было интригующим и в какой-то степени забавным. Но последовавший за этим эпизод вызвал у Кати (и, надо полагать, не только у неё) чувство непередаваемого отвращения. Расстегнув ширинку и выпростав член, Епископ помочился на распростёртых девушек. Одной из них струя мочи попала в рот. Девушка закашлялась.

— Уберите её. Она недостойна, — распорядился Епископ.

Девушку отвязали и увели. Дальнейшее можно было назвать самым что ни на есть банальным изнасилованием, не приукрашенным никакой обрядовостью, если не считать того, что Епископ, кончив, снова возвёл очи к потолку и прокричал:

— Аве, мессир Леонард!

— Браво! — раздался насмешливый голос. Через зал к Епископу шёл Мастер, в обычной одежде, но с опущенным мечом в руке. — Браво, я потрясён! Ты превзошёл сам себя. Мне бы следовало преклонить колени, но здесь стало слишком грязно. Я уступаю тебе пальму первенства и, вместе с пальмой, уступаю храм. Правда, не знаю, зачем тебе одному такой большой сортир!

Епископ побелел.

— Ты этого не сделаешь, — выдавил он.

— Я уже это делаю, — ответил Мастер. — Все, кто верит в то, что Люцифер — это Свет, Любовь и Радость! — крикнул он. — Все, кто верит в его победу! Все, кто верит мне! Покиньте осквернённый храм и следуйте за мной!

И добавил с ехидцей:

— Особенно это касается тех, что не хотят быть обоссанными. Лэтс май пипл гоу![5] Пусть мой народ идёт! Наша месса состоится в другом месте.

Сказав это, он развернулся и направился к выходу. Следом за ним двинулась вся его ветвь сатанинской церкви и большинство Епископских, в том числе Валькирия и «недостойная» кандидатка.

Вне себя от бешенства, Епископ схватил топор и с нечленораздельным воплем бросился на Мастера. Все испуганно шарахнулись в стороны, не осмелившись преградить ему путь.

Не оборачиваясь, Мастер ушёл от удара вправо и полоснул Епископа клинком по руке. Топор сбрякал на пол.

— С-сука! — прошипел Епископ, зажимая глубокую рану.

— Да нет, кобель, — криво усмехнулся Мастер. — И, как кобель, советую: залижи — быстрее заживёт.

Весь день из Катиной комнаты доносилось лишь пулемётное стрекотание пишущей машинки. Соседка, которой Катя зачем-то понадобилась, в нерешительности постояла перед дверью, прислушиваясь к звукам «Тра-та-та-та… Вз-з!», но так и не отважилась войти. Убоявшись стать помехой приступу Катиного вдохновения, она вздохнула и ретировалась на кухню.

Вообще, люди пишущие вызывают у людей не пишущих некую опасливую настороженность, граничащую с суеверным трепетом, какой вызывали прежде чернокнижники, шаманы и безумцы. Что вполне объяснимо — в способности при помощи пера, бумаги, кофе и сигареты оживлять фантомы собственного воображения, облекать их в плоть и кровь, заставлять их разговаривать, ходить, видеть сны, заниматься любовью — в этой способности есть что-то мистическое. Другой повод сторониться людей пишущих кроется в том, что любой знакомый писателя постоянно подвергается риску угодить в какую-нибудь книгу — хорошо ещё, если под вымышленным именем! — и только Дьявол, по чьему, собственно, ведомству и проходят господа литераторы, знает, что? господин литератор с господином знакомым там сотворит.

А чего стоит одно лишь отношение литератора к своим персонажам, свято верящего в их абсолютную реальность и говорящего про них так, словно он не далее чем вчера с ними водку на кухне пил! Достаточно подслушать разговор двух подвыпивших творцов, чтобы отнести обоих к категории колдунов, растящих в колбах гомункулусов, или к когорте неизлечимых сумасшедших.

— Представляешь, — сетует один, — у меня героиня начала своевольничать. Во-первых, она не захотела быть дурой, каковой я её замыслил, во-вторых, отказалась играть второстепенную роль и вылезла на передний план!

— А ты чего ожидал? — смеётся другой. — Единственный способ «сделать» своего героя — это его убить. Во всех остальных случаях герой тебя «сделает».

И сидят в рабочих кабинетах, коммуналках, общагах, в прокуренных кухнях, в сторожках и дворницких помешанные демиурги с красными от бессонных ночей глазами, перед машинками, компьютерами, перед початыми пачками белой, серой, жёлтой, в клетку, в линейку, в розовую крапинку бумаги, шелестят залитыми вином и кофе рукописями, вершат выдуманные судьбы и ведут сами с собой нескончаемую игру в кошки-мышки.

Ибо литераторство — это проклятие, маньячество, невыносимый дар, безраздельная власть и фатальная, похлеще героиновой, зависимость от своих же фантазий.

Но Кате, отнюдь не чуждой этому Фаустовскому дару оживления фантомов, в работе над книгой о Сатане больше потребовался журналистский навык систематизации. Всё, происшедшее с того момента, когда она впервые явилась к Мастеру под видом наивной «металлистки», дало ей такую уйму материала, что оставалось только разложить его по полочкам, поместить в сюжетную оболочку, придать материалу форму увлекательного, захватывающего повествования, добавив пару-тройку фантастических эпизодов, например, с явлением поражённому мистическим ужасом народу какого-нибудь демона. С задачей Катя справлялась весьма успешно. «Тра-та-та-та — вз-з! Тра-та-та-та — вз-з!». Стопка отпечатанных листков на столе росла в прямой пропорции с уменьшением количества растворимого кофе в банке.

Особенно мощный творческий импульс сообщило Кате посрамление Епископа, а также месса, которую Мастер отслужил в нескольких минутах ходьбы от своего дома, на поросшем лопухами пустыре, и которая была похожа не столько на мессу, сколько на сатурналию. Кульминацией сего действа стала организованная им игра в «эротические жмурки», сопровождавшаяся визгом, хохотом, весёлыми непристойностями и нёсшая на себе густой налёт древнеязыческих празднеств. Катю посетило сомнение, не станет ли подробное описание «сатурналии» причиной проблем с публикацией, но и отказываться от этой сцены ей было жалко. В конце концов, Катя решила, что после Лимонова и разной «клубнички», то и дело мелькающей в периодике, ни издателей, ни публику уже невозможно шокировать ничем.