Я чуть не рассмеялся при виде ее глаз. Я предвидел бурные времена, если мы поженимся.

– Удивляюсь, что она хочет этого, – заметил я. – Она потеряла зуб в моем плече в прошлый раз.

Примерно за шестнадцать дней до конца месяца она разродилась, и это был мальчик. И никакого сомнения в отцовстве, потому что хохолок его был черный.

Нас соединил жрец из другого крарла дагкта. Сил отказался, так как между нами была вражда. Он хотел тем самым пристыдить меня, но ему не удалось. После окончания сражений летнее перемирие опять сближает племена, и за холмом был широкий выбор других святых людей. Чтобы сделать женщину собственностью воина, требуется всего несколько слов, произнесенных в центре огненного круга.

В моей палатке она прибралась, достала серебряную чашу, которую я добыл в одном из налетов, и принесла в ней пиво для меня, как послушная жена. На брачную ночь она оставила ребенка со своей матерью. Мне тогда было пятнадцать, а Чула была на два года старше, но я был выше ее, и мужчины принимали меня за девятнадцатилетнего и даже старше, если не знали даты моего рождения. Когда я отвел ее шайрин, я увидел, что она хорошенькая и хорошо знакома с зеркалом. Ее отец был с ней, несомненно, мягок. Она принесла изумруд как часть своего приданого, и к концам ее волос были прикреплены позванивающие золотые колокольчики. Глаза ее были кротко опущены. Она ни разу не взглянула на меня с того памятного взгляда в палатке Эттука.

– Ну, – сказал я. – Что на этот раз?

– Я твоя первая жена, – сказала она, – и я принесла тебе сына.

– Возможно, ты будешь не единственной моей женой, которая родит мне сына, – сказал я.

– Возможно, – сказала она, – но я была твоей первой женщиной, а этого изменить нельзя.

Тут она пристально посмотрела на меня твердым блестящим взглядом и обвилась вокруг меня плотно, как трава. Я был удивлен ее горячностью. Потом она не хотела отпускать меня. Это была активная ночь.

Позднее я слышал, что она хвасталась мной по-женски. Она также гордилась ребенком, который был красивым, здоровым, крикливым и энергичным малышом. Я не очень сильно им интересовался, несмотря на свои громкие воинские речи о нем в раскрашенной палатке. Нелюбовь Эттука не могла научить меня особой любви к детям. Сын мой рос, как трава.

Летом, кроме охоты, заниматься было особенно нечем. На деревьях зрели плоды, и дикие сады и поля, засеянные ветром, снова плодоносили по склонам гор. Все это не относилось к мужской работе. Это были земледельческие заботы женщин и детей.

К северу от наших пастбищ лежали руины, старые города с развалившимися крышами из розовой плитки и широкими улицами, задушенными молодыми деревьями. Каждый год голодный лес отнимал у городов все новые участки. То тут, то там тонкие башни возносились к небу, такие высокие, что, казалось, задевали облака. Я задавался вопросом, кто мог построить их. Белые камни на голых зеленых холмах воспринимались мной как заборы-гиганты, потому что с каждым годом они все больше врастали в землю, а я рос вверх.

Половина племен избегала города. Хинга и дрогоуи утверждали, что тот, кто пойдет туда ночью, умрет, а темноволосые крарлы, народ Тафры, никогда не отваживались Заходить так далеко на восток. В младенчестве Тафра рассказывала мне о разрушенных дворцах, где драконы сторожили сокровища, а духи гремели копьями – сказки, которыми наслаждается любой ребенок. Но с тех пор я часто там охотился в лунные ночи, один со своими собаками, и ничего страшного там не встретил за исключением одного-двух кабанов, которые доставили некоторые хлопоты, не желая отдавать свое мясо. А однажды промелькнула большая кошка, белая как молоко, и заставила меня вспомнить мой сон во время лихорадки и серебряную маску-рысь. Я много награбил с тех пор, но ничего более прекрасного не встречал. Даже изумруд из приданого Чулы я ценил меньше.

Я все еще ходил в палатку моей матери. Я приносил ей лучшие куски со своей охоты и сидел, наблюдая ее за ткацким станком. Но между нами пролегло какое-то молчание, темное, как вуаль, которую она теперь всегда носила в моем присутствии. Я считал, что виной всему моя женитьба, но сердцем я чувствовал, что между нами встала серебряная рысь, хотя она о ней не заговаривала. Наконец мое терпение иссякло, и после этого нам стало еще тяжелее, чем раньше.

В Ночь Сиххарна, когда мужчины красных крарлов несут караульную службу против духов, а женщины собираются вместе для своего собственного дозора, Чула сидела среди факелов с ребенком на руках, грустя по поводу того, что я недавно нашел себе другую, которая нравилась мне не меньше: она-то надеялась привязать меня, как вола. Все женщины сидят вместе в Сиххарн, и Тафра сидела со своей пряжей рядом с Коттой. Вскоре Чула поднялась и, не прерывая кормления мальчика, подошла к Тафре и заговорила с ней. Я не знаю, какие именно слова Чула выбрала, но суть их сводилась к тому, что я предпочитаю лежать на своей матери, нежели на жене, и проделал это много раз.

Женщины всегда были готовы усыпать дорогу Тафры камнями. Их уши, должно быть, радостно навострились. Котта сказала что-то в том смысле, что от кислого настроения у Чулы свернется молоко. Но Тафра молча встала и ушла в свою палатку.

Всегда найдутся языки, с радостью разносящие любые новости. Я услышал о том, что произошло, утром. Я сразу направился к водопаду, к которому женщины ходили за водой. Чула была там, и еще тридцать или больше женщин, что было отлично, потому что я хотел, чтобы они видели. Я подошел к Чуле и ударил так, что она упала на землю, и горшок с водой разлетелся на куски. Женщины закричали и отпрянули, но Чула от страха не могла кричать.

– Еще раз поговори с моей матерью так, как в Ночь Сиххарна, и будешь молчать всегда, потому что я сломаю тебе шею.

Потом я наклонился – она догадалась и пронзительно закричала – и сорвал с цепочки зелено-голубой камень. Я потряс им перед лицом Чулы. – Эго будет знаком того, что ты приносишь извинения.

Она была не настолько глупа, чтобы спорить, хотя глаза ее выскакивали из орбит от испуга и бешенства.

Затем я отправился к Тафре, но там был Эттук; я слышал его хрюканье и сопенье. Я чуть не обезумел от ярости. Я взял копья и собак и пошел в лес один, чтобы найти в охоте успокоение и еще что-нибудь, что смогу отыскать. Собаки были хорошие. Я получил их на собрании дагкта пару весен назад, двух длинноногих дьяволов с кисточками на хвостах, цвета серого песка; их почти невозможно было отличить друг от друга.

Угрызения совести, которые я испытал на последней своей мальчишеской охоте, когда убил оленей у зимней заводи, оставили меня. В тот день я увидел смерть, какой она была, только потому, что боялся, что сам нахожусь на краю гибели. Но я выжил и убивал мужчин с тех пор, не щадя их крови и боли.

Собаки быстро нашли след самца оленя и весело бежали по лесным дорожкам.

Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Ночи Сиххарна задержался здесь, как запах самого догорающего города.

Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя ярость остыла под багровыми ветками.

Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не свежий, но мелкой добычи было множество. Я с такой же легкостью потерял в лесу день, с какой и мое плохое настроение. На закате солнца, не собираясь еще к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил мясо своей добычи. Я поел как всегда немного, отдавая лучшие куски собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.

Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как вино, делая лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил. Я держал нож под рукой и не боялся спать под открытым небом. Немногие дикие твари бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят жирные. Если кто-то появится, собаки поднимут меня.

Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим собой, таким, каким я был, мальчиком, которому ни перед кем не надо отвечать и которого не омрачают никакие ссоры. У меня было желание отправиться одному на рассвете, оставив позади очаг, палатку и крарл, обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава и битву-вожделение и всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее лицом, укутанным в черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что якорь крепко сидит в дне твоей жизни.