— А вот на это-то у вас фантазии и не хватает… — глядя на него, Лавинская медленно покачала головой. — Вы не подумали, что я могла просто соскучиться?

— Н-не посмел… — отозвался Чухонцев еле слышно, а Ванда продолжала, все более к нему приближаясь:

…что мне, может, иногда не хватает вас в этом чужом, холодном городе… вашего нежного взгляда… вашего тепла… Боже, кажется, у вас действительно жар?.. — синие глаза Лавинской засветились у самого лица Чухонцева, губы коснулись покрывшегося испариной лба. — Ты дрожишь, мой бедный… Обними же меня… Смелее… смелее…

Чухонцев спал безмятежно и крепко, не замечая наступившего рассвета, когда Ванда, уже одетая, держа туфли в руке и неслышно ступая ногами в белых чулках, вышла из спальни в кабинет.

Ее лицо было свежо, движения четки и несуетливы. Она быстро переворошила бумаги на столе, отобрала несколько из них и сунула в сумку. Потом направилась в ванную, вышла оттуда, запихивая в сумку стопку фотографий; огляделась, не обнаружила ничего, что должно было привлечь ее внимание, перевернула одну из бумаг, на обратной стороне написала размашистым почерком: «Меня не ищи, позвоню сама» — и вышла в прихожую.

Обула туфли, взяла в руку пальто, отодвинула щеколду и беззвучно защелкнула за собой замок.

По широкой мраморной лестнице, за двухсветными окнами которой вставало яркое солнце и ворчали утренние голуби, Лавинская легко взбежала в бельэтаж. Открыла дверь ключом, вошла в темную переднюю, включила электричество. Сбросила пальто и, на ходу расстегивая платье, пошла вглубь квартиры.

— Малгося! — окликнула она. — Чи ест кто в дому? Малгожата!

— Малгожату я отпустил с вечера, — послышался голос, и Лавинская, вздрогнув, обернулась.

В дверях спальни стоял Гей, в бархатном домашнем халате, с дымящейся сигарой, хмурый и бледный.

— А… вы здесь? — улыбнулась Лавинская растерянно.

— Я здесь. А вы — где?

— Я…

— Я пришел вчера, — говорил Гей, шагая в гостиную, а Лавинская следовала за ним, — чтобы провести вечер без гостей, как мы давно собирались, отправил прислугу. Я, конечно, понимаю, — раздражение все более прорывалось в его голосе, — вы свободная женщина… Но я остался без ужина, в конце концов!.. Где вы были? Впрочем, леди на такие вопросы не отвечают, потому что джентльмены их не задают.

— Вы… напрасно думаете, что я…

— Я ничего не думаю, — перебил Гей. — Я хочу получить свой завтрак и уйти домой.

— Хорошо, я сейчас… — Лавинская двинулась на кухню, но Гей настиг ее и схватил за руку выше локтя.

— Стойте. Вы — свободная женщина, но вы — неблагодарная женщина! Я держу эту квартиру, я одеваю, обуваю вас! И чем вы платите мне за это?

Сверкнув глазами, Ванда вырвала руку, быстро вышла в коридор, вернулась с сумкой.

— Вот!.. — она с яростью вытряхнула на стол рассыпавшиеся листы и фотографии. — Вот!..

Гей притих, подошел к столу, оглядел вытряхнутое и перевел на Ванду недоуменный взгляд.

— Вы сами просили меня навестить этого мальчика!

— Я просил вас — навестить, — с расстановкой произнес Гей, — а не проводить с ним ночь. Вы можете спать где и с кем угодно — но только тогда, когда я прикажу вам сделать это! Кто вас просил проявлять инициативу?.. — Гей медленно надвигался на Лавинскую, и она испуганно пятилась, пока путь отступления ей не преградила стена. — Зачем мне эти бумажки и фотографии?.. Только для того, чтобы тебя заподозрили в краже? Ты забываешься, малышка! Ты забыла, кто ты и кому служишь! И что мне стоит пальцем шевельнуть — и не будет больше ни квартиры, ни «Колизеума»!.. В Полоцк поедешь на гастроли, в Перемышль, по гарнизонам, слышишь… шлюха!.. — выкрикнул Гей. — Убрать слезы! И привести себя в порядок! Сегодня важная встреча.

Ванда еще беззвучно всхлипывала, кусая губы и глотая ненавидящие слезы, — а Гей уже стоял у стола и совершенно спокойно, с интересом вновь разглядывал одну из фотографий.

— А он, оказывается, любознательный юноша, — сказал Гей и усмехнулся. — Ну, ну…

Нечастое зимнее солнце вовсю било в тот день и в окно агентства, освещая заваленный бумагами стол, сейф, граммофон с крутящейся пластинкой, — и даже печальные слова романса об утре туманном и седом в его лучах звучали радостно и солнечно.

Гладко выбритый и свежий, с мокрыми и аккуратно расчесанными волосами, Чухонцев бесцельно мыкался со счастливой улыбкой по квартире — то проводя рукой по креслу, еще хранящему, казалось, ложбинку от недавнего пребывания в нем гостьи, то надолго останавливаясь перед ее портретом на стене, то возвращаясь в спальню со смятыми подушками и оплывшим на пол одеялом…

Парение духа побуждало к действию. Чухонцев надел пальто, заглянул в бумажник, оказавшийся, несмотря на самые тщательные исследования пустым; отпер сейф, вынул и положил обратно револьвер, мешавший столь же тщательным и безуспешным поискам, хлопнул в сердцах стальной дверцей — надел пальто и вышел из квартиры на улицу.

Ослепительно сиял чистый снег, весело скрипели полозья санок; любовью, верой и надеждой отзывались приветливые лица прохожих…

— Петрик? Что с вами сегодня? вы такой необычный… И я знаю почему! — улыбнулась дама в окошечке почты. — Вам — перевод! — говорила она, отсчитывая деньги и протягивая квитанцию. — Распишитесь… Это — что?

— Должок-с! — Чухонцев отделил от пачки несколько купюр и вернул в окошко. — С благодарностью!

— Пустое, Петрик, что за счеты, счастливо вам встретить Новый год!

Потом Чухонцев, с огромным букетом роз в руках, мчался на лихаче по Каменноостровскому проспекту; небрежно расплатился, сойдя у витой ограды, отделявшей внутренний двор дома от улицы; пересек двор и вошел в стеклянное парадное, поднялся по широкой, с двусветными окнами, лестнице в бельэтаже и позвонил.

Хорошенькая горничная выглянула в дверь через цепочку.

— Добрый день, Малгося!

— День добрый, пан! А пани — нема…

— Нема?

— Нема.

— Передайте ей это, пожалуйста, когда вернется. И скажите… нет, ничего не говорите, пани сама догадается.

— Добже. До видзения, пане!

— До свиданья! — Чухонцев неожиданно для самого себя подмигнул горничной, она улыбнулась ему, и дверь закрылась. Он шагнул было по ступеням, оглянулся воровато — и, вдруг присев на перила, лихо и с удовольствием скатился вниз…

Горничная меж тем, вернувшись в прихожую, равнодушно сунула букет в одну из ваз у зеркала, где уже и без того буйствовало букетное многоцветье; после этого зайдя на кухню, взяла приготовленный поднос с кофейником и чашками — и коридором проследовала в гостиную.

Там ее встретила Лавинская, приняла поднос и, отослав горничную взглядом, направилась к закрытым дверям комнаты, смежной с гостиной. Легонько постучала — ей ответили по-немецки — и вошла.

Сквозь закрытые шторы сюда не проникал дневной свет, горели неяркие светильники, и вился в их свечении сигарный дым.

Шольц смял сигару — и поднялся из кресла. Гей, сидевший напротив, не вставая, нетерпеливо наблюдал, как Ванда разливает кофе по чашечкам, ставит на стол кофейник, как, молча улыбнувшись гостю, выходит из комнаты и плотно прикрывает за собой дверь.

— Садитесь, — кивнул Гей и вернулся к прерванному разговору. — Значит, ваша кунсткамера имеет неслыханный успех?

— И стоит огромных, бессмысленных трат, — сказал Шольц.

— Все траты имеют смысл, когда дают такую прекрасную дымовую завесу. Мы ценим, капитан, ваши технические знания и не собираемся скупиться.

— Кое-что мне, правда, не стоило и копейки. — Шольц усмехнулся и достал из кармана остроконечный металлический предмет. — Патрон для винтовки новейшего образца. Полковник Иванов, начальник артиллерийского управления, был столь любезен, что пригласил меня присутствовать на испытаниях. Вообще после того, как великий князь посетил выставку, у меня завелось много высоких друзей, особенно в салоне баронессы Махлейт.