Зрители смеялись. Раньше, на отчетном собрании, бухгалтер докладывал о животноводстве вообще, и у него выходило, что колхоз получил доход, правда небольшой, но все-таки доход. А Матвей выделил внутри животноводства самый отстающий участок и показал, как хозяйствовали на этом участке.

Тоня слушала и радовалась. Все-таки клубная работа приносит пользу. Даже Матвей меняется на глазах, становится другим человеком. Еще месяц, два — и он станет настоящим ценным работником. Зефиров примеряется делать турник и брусья, а старик Уткин вечерами прибегает дежурить возле ящиков с пшеницей, чтобы кто-нибудь не ткнул в землю окурка.

Когда живая газета кончилась, Тоня влилась в толпу оживленных людей и, впервые за все время ощущая себя необходимой частью этого живого потока, пошла к выходу.

Возле самых дверей к ней протиснулся Леня и схватил ее за руку.

— Обожди здесь, — сказал он.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, а обожди. Не выходи пока. Недоумевая, Тоня посмотрела на его встревоженное лицо, на бледные дрожащие губы. Он крепко держал ее за руку и прислушивался к смутному шуму, который доносился с улицы. Народу в зале становилось меньше, шум стал явственней. Среди беспокойного говора послышался голос Матвея: «Пустите ее!.. Я сам… Пустите…» И вдруг раздался пронзительный голос Ларисы:

— Все равно не уйдет она от меня! Не уйдет, змея! Шум голосов постепенно затих: видимо, Ларису повели домой.

— Теперь иди, — сказал Леня. — А все ж таки, давай-ка я тебя до дверей провожу.

Когда Тоня ложилась спать, от светлого чувства, охватившего ее в клубе, не было и следа…

Прошло дней десять.

Утром Дарья Семеновна собиралась на ферму. Лариса сидела за столом у недопитой чашки.

— Ты бы хоть прибралась, чем сидеть так-то, — сказала Дарья Семеновна.

— Всего не уделаешь, — отвечала Лариса.

Дарья Семеновна поглядела на нее в зеркало, едва заметно покачала головой.

Полгода назад совсем не то было. Не прошло и трех дней после свадьбы, а избу не узнать стало. И в сенях, и в горнице, и на кухне — всюду аккуратно и чисто. Постель была застлана гладко, без единой морщинки, из-под одеяла свисали зубчатые, ручной работы кружева, тугие подушки лежали друг на друге, словно надутые. Каждая табуретка поняла свое место. На комоде, справа от зеркала — пузырек и слева от зеркала — пузырек. На стене, справа от зеркала — картинка и слева от зеркала — картинка. Не дай бог передвинуть что-нибудь: Лариса сразу подойдет и поставит, как надо. Посуда была вся перемыта и начищена, каждая чашечка на столе улыбалась.

Дарья Семеновна подалась на задний план и только глядела из угла, как молодая хозяйка, подоткнув юбку и широко расставляя сильные ладные ноги, скоблила полы; видно, давно она сплановала, каким должно быть ее семейное гнездышко, видно, не терпелось слепить его…

А когда забредал еще не вышедший из свадебного штопора Тятюшкин, чтобы еще раз «проздравить» молодых и угоститься брагой, Лариса кричала:

— У нас свадьба кончилась. Свою, серебряную, собирай. Ноги вытирай, ноги!

В горнице полагалось ходить только по половикам. Даже Дарья Семеновна маршировала на кухню как солдат: сперва прямо по циновке, а потом левое плечо вперед — и в дверь. Только Матвей петлял по горнице как хотел. И когда он появлялся, Лариса украдкой глядела на его лицо, стараясь угадать, все ли хорошо, все ли ему нравится; все ли по душе.

Теперь совсем не то. Подолгу стоят на кухне грязные миски, и кошка ходит по столу, проверяет, что недоедено. Постель целыми днями открыта, разобрана. Правда, иногда Лариса с какой-то злостью набрасывалась на работу, начинала мыть полы, стирать, прибираться. Но такие приступы становились все реже и реже. Обыкновенно она садилась вот так, как сейчас, у стола и глядела на пустое место.

Но у Дарьи Семеновны не хватало духу попрекнуть невестку. Во всем виноват Матвей. Приходит с работы хмурый, на мать не глядит, а с женой и вовсе перестал разговаривать, словно ее нет в избе. Началось это еще с того времени, когда представляли в клубе. Воротился он в тот вечер домой, стукнул Ларису по лицу и перестал разговаривать — как отрезал. И Лариса горда: молча относила синяк, молча ставит перед Матвеем щи, когда он садится за стол, молча кладет возле постели его чистую рубашку…

— Я пошла, — сказала Дарья Семеновна.

— Когда воротитесь, мама? — глухо спросила Лариса.

— Часа в два. А что?

— Да так. Идите.

Дарья Семеновна вышла на улицу, увидела Алевтину Васильевну и прошла мимо, будто не заметив ее. И так дома худо, а тут еще эта притворщица повадилась ходить. Сидит, ноет, только тоску наводит.

Алевтина Васильевна проводила Дарью Семеновну глазами и пошла к Ларисе. Она плотно притворила дверь, встала у порога и вынула ноги из просторных валенок.

— Доброе утро, касатка, — проговорила она. — Есть кто?

— Никого нету, — отвечала Лариса, по-прежнему глядя на пустое место. — Принесла?

— Ох, уж и не знаю, как сказать… И чего это ты затеяла — ума не приложу… Опомнись, касатка! Мало ли чего бывает… Опомнись…

— Ладно тебе. Принесла?

Алевтина Васильевна сняла полушубок, уложила на лавке, спустила на шею платок и прибрала свои жидкие, потные волосы.

— Так я что? Я принесла, принесла. Разве я тебя ослушаюсь…

Она неслышно подошла к столу в полосатых шерстяных чулках, ссутулилась, полезла за пазуху и достала грязную, связанную узлом тряпицу.

Лариса заметно побледнела, когда развязывала узелок. В тряпице лежал маленький треугольный пакетик из прозрачной бумаги.

— Куда сыпать — в чай, что ли?

— Куда ни засыплешь, милая, все беда. Хоть в чай, хоть в молоко… Ох, видно, не дело ты задумала, касатка, не дело…

Лариса посмотрела на Алевтину Васильевну, сомкнув губы.

— Я до последней точки дошла, — сказала она со странным спокойствием, — Понимаешь ты меня? До последнего края. Позвала ее?

— Ой, батюшки, грех-то какой!..

— Позвала?

— Как не позвать? Все сделала, как ты наказывала. Подхожу сейчас к ней — она на тебя обижается: «Никакого, говорит, сладу с Ларисой… Какие коровы ее, какие Дарьи Семеновны, — все перепуталось». «А ты, говорю, ступай проведай ее, побеседуй добром. Она, говорю, сама с тобой помириться хочет, только совестно ей на людях. Зашла бы, говорю, к ней»… Тонька прямо загорелась вся. «Ладно, говорит, через часок обязательно забегу»… Видишь, все тебе исполнила. Другая бы разве пошла? А я в худых валенках этакую даль бегала.

Лариса достала из комода цветастый полушалок и бросила на скамью.

— На, бери, — сказала она равнодушно.

— Да ты что! Он не меньше сотни стоит.

— Ну и бери.

— Да куда он мне, старухе! Может, сама накроешься к празднику.

— С моим мужиком в красном платке не гулять. Бери.

— Ах ты, матушка, чистая душа!.. — говорила Алевтина Васильевна, разглядывая на свету полушалок. — Одна ты меня понимаешь, касатка… У меня, кроме телки, и живой души нету. Из последних сил выбиваюсь, и никому дела нет. На колхоз работать надо, на базар ездить надо. А на базар поедешь — ничего не выручишь. В избе ни денег, ничего нету. Бывало, другой раз с посиделок выручала на хлеб-соль, да эта змея, Тонька, всю деревню отвадила не знаю теперь, с чего жить:.. Такая хитрющая эта Тонька, прямо спасенья нет. Ты только погляди, как она твоего приваживает…

— Ладно, иди, Алевтина Васильевна.

— Она будто и не глядит на него, будто и не разговаривает, а сама возле него то так, то этак, то вполоборота. Понимает, чем мужика распалить. Господи, раньше хоть бога боялись, а теперь — никого. Вон она, никак сама идет. — И Алевтина Васильевна стала торопливо запихивать полушалок в кошелку.

Уже слышно было, как на крыльце Тоня топала ботиками, сбивала грязь. Затем скрипучие шаги раздались в сенях, в дверь постучали, и румяная с утреннего морозца Тоня вошла в горницу.