Голубь отлетел к стене, но уже в следующую секунду так двинул такелажнику в челюсть, что тот от неожиданности проглотил четверть фунта жевательного табаку и зашелся в икоте.

Рулевой только того и ждал. Здоровенной своей ручищей он сгреб Голубя в охапку, собираясь, по своему обыкновению, раскрутить его и швырнуть в самый дальний угол пивной. Рулевой славился этим трюком во всех крупных портах мира.

Огромная ручища как раз приподняла жертву, когда откуда-то со стороны захваченного соперника в лицо рулевому вдруг врезался металлический предмет, отчего он на неопределенное время погрузился в кромешную тьму. Друзья потом клятвенно заверяли его, что это был кулак Голубя.

Через несколько секунд рулевой, пошатываясь, поднялся на ноги и открыл глаза. И тут же схлопотал такую оплеуху, что опять сел на пол. Когда он предпринял новую попытку встать, Голубь наградил его еще двумя пощечинами, и он снова рухнул.

Не пытаясь больше подняться, рулевой кротко произнес:

– Меня зовут Алек Рваный. Сделайте одолжение, прервемся ненадолго.

– Как вам будет угодно. Жюль Манфред Аренкур, с вашего позволения.

– Послушайте, Жюль Манфред Аренкур… Вы можете гордиться. Меня еще никому не удавалось избить. Сегодня такое случилось со мной в первый раз.

– Начинать всегда трудно. Со временем привыкнете. Однако признайтесь, мсье, почему вы хотели меня убить?

– Присаживайтесь, я вам все объясню…

Вышеописанная драка и последовавший за ней любезный диалог имели место в одном из популярных увеселительных заведений Марсельского порта, которое избранная публика портового дна знала под названием «У бешеной собаки».

Настало время упомянуть и о некоей шхуне «Бригитта», в течение двух лет бороздившей Тихий океан. Руленой шхуны Рваный и такелажник Поль, естественно, не предполагали, что в Марселе за это время могло кое-что измениться. Так, судя по всему, они понятия не имели о существовании Голубя. Он всего год как приехал из Парижа, «Бригитта» тогда еще плавала где-то у западных берегов Индии.

Голубь был долговязый и большеротый, но довольно привлекательный молодой человек. С его лица не сходила улыбка, а большие голубые глаза смотрели на окружающих с безграничным доверием. Никто не спрашивал его откуда он приехал и чем прежде занимался. Здесь, в порту, считалось дурным тоном интересоваться чьим-нибудь прошлым. Каждый приезжает оттуда, откуда хочет или откуда его выпускают.

Голубь появился на набережной в канотье, небрежно перекинув через руку полосатый, видавший виды пиджак, при этом он поигрывал бамбуковой тросточкой, тихонько насвистывал и курил. В гуще простого портового люда, по большей части докеров и воров, его светская внешность сразу же бросалась в глаза. Самое пристальное внимание привлекали штиблеты. Один был особенно элегантным – лакированный, с белой вставкой и на пуговицах.

Воля ваша, но если человек заботится о своей внешности, это не остается незамеченным. Небольшая толпа, на протяжении всего пути терпеливо следовавшая за изысканным незнакомцем, была тому лучшим свидетельством.

Из трактира «Тигр» доносилась музыка. Туда-то и заглянул новоприбывший.

…Позже, когда военный патруль и «скорая помощь» навели порядок и собрали раненых, растерянный хозяин смог поведать капитану полиции немногое:

Зашел какой-то ненормальный с тросточкой, сказал, что хочет сыграть на губной гармошке… и разгромил весь трактир…

Хозяин не врал. Аренкур действительно вышел на середину зала и, почтительно улыбаясь, произнес:

– Дамы и господа! Позвольте мне попросить у дирижера губную гармошку и исполнить вам несколько пастушеских фантазий. А потом, опять же с вашего позволения, я просил бы о материальном вспомоществовании для бедного, но талантливого музыканта.

Трактирщик вежливо посоветовал ему убираться к черту. Какой-то великодушный грузчик был иного мнения и потребовал, чтобы слабоумному разрешили поиграть.

Чугун, стодвадцатикилограммовый гангстер, который в тот день разругался со своей подружкой и поэтому пребывал в ярости, хрипло рявкнул:

– Сгинь! Идиот!

Аренкур шутливо погрозил ему пальцем.

– Ай-ай-ай, малыш! Нехорошо грубить…

Великан в два шага оказался перед незнакомцем и…

И, описав плавную дугу, таинственным образом отлетел назад к своему столику, попутно сметая на пол всех собравшихся, равно как и десятки бутылок рому.

Дальше события разворачивались стремительно. Часть гостей повскакала с мест и ринулась на незнакомца. Он схватил стул и разбил лампу.

Поднялся всеобщий переполох. Трактир наполнился грохотом, криками, шумом драки, и, улучив подходящий момент, Голубь обрушил на дерущихся всю стойку, следом полетели хозяин с кухонным ножом, его подручный с раскаленной кочергой и главный официант с сыном…

…На другой день трактир привели и порядок, вечером заиграл оркестр, и, если не считать уложенных в больницу, нее общество было в сборе.

В девять часов отворилась дверь, и появился жизнерадостный незнакомец.

Изящным движением приподняв соломенную шляпу и учтиво улыбаясь, он прошествовал на середину зала, хозяин, его помощник у стойки и главный официант с сыном застыли в оцепенении.

– Дамы и господа! – начал Голубь. – Отложенный из-за вчерашней вечерней разминки концерт с вашего позволения состоится сегодня. Если господин дирижер передаст мне гармошку, я не заставлю вас долго ждать.

После чего он принял от оркестранта гармошку, забрался на стул, сел на спинку, небрежно швырнул свой пиджак главному официанту и прочувствованно сыграл «Кочегар Луи уехал на Гибриды». Второй куплет он пропел. Номер имел успех. Обстановка в зале все ещё оставалась накаленной, но многие перестали сжимать в карманах ножи, а это в здешних краях своего рода знак примирения. Когда же Голубь продудел марш «Эй, моряк, эй, моряк, что тебе буря, что тебе смерть», который он завершил энергичной чечеткой, все хлопали и, яростно стуча ногами, требовали продолжения концерта.

Аренкур до самого закрытия прилагал все силы для упрочения своей популярности, в пригоршню к нему дождем сыпалась мелочь, а когда он сыграл «Смейся паяц, над разбитой любовью…» на расческе, обернутой папиросной бумагой, это вызвало такой восторг, что велосипедный вор Лала, и без того известный своей щедростью, заказал земляничный крюшон, и еще много бутылок рома было выпито до утра.

Аренкур стал любимцем порта. Мало кто решался помериться с ним силой, по и он по возможности избегал столкновений и терпеливо сносил даже самые обидные шутки.

За кротость его прозвали Голубем.

По вечерам он давал концерты в ресторанах. В ход шла не только губная гармошка. Когда требовалось, он играл на скрипке, цитре и даже показывал карточные фокусы. Никто не слышал, чтобы он когда-нибудь ругался. Даже с четырнадцатилетним мальчишкой-разносчиком он разговаривал так вежливо, словно тот был ровня самым отпетым из завсегдатаев. Неизменно он был чисто выбрит, а в день рождения Мими, подавальщицы в забегаловке «Мастер поножовщины», посылал ей цветы.

Ревнивые ночные рыцари не однажды пытались его прирезать, и у них были на то основания. Тогда он, словно заботливый отец, самолично дотаскивал их до ближайшего врача.

Таким был Голубь.

Ни рулевой, которого звали Алек Рваный, ни такелажник не знали этих обстоятельств, что само по себе еще не было бедой, но два моряка привели в ресторан приглянувшуюся им толстуху Иветту, которая, хотя весила восемьдесят кило, личико имела совершенно кукольное. Иветта с воодушевлением хлопала Голубю. Одно это уже было рулевому не по нраву. А немного погодя толстуха Иветта с непередаваемым бесстыдством взяла у такелажника пять франков и бросила их этому бродячему комедианту.

– Эй! Шут гороховый! Верни пять франков! – сказал такелажник, выйдя на середину зала.

К его величайшему изумлению, артист отдал монету.