Надзирательница подождала, пока вторая женщина не удалилась из комнаты, а затем подошла ко мне. Я сидела, потягивая вино, еда не вызывала у меня аппетита. Про себя я твердила заклинание, которому научила меня богиня. Мне не хотелось, чтобы меня отрывали. Но надзирательница положила мне руку на плечо.

— Священнослужителя у нас нет. Вам придется самой о себе позаботиться, там. Может, хотите передать кому-нибудь письмо?

Я не ожидала такой заботливости, этих попыток услужить.

— Нет, никаких писем, — ответила я.

— Боги покарают того, кто совершит злодеяние над вами, — отрывисто проговорила она, и губы ее наглухо сомкнулись.

— Ах, кого?

Но она уже выпрямила свой стальной хребет.

— Через час будьте готовы.

Желудок во мне извернулся, как змея.

Не желая сдаваться, я положила в рот кусочек еды.

Не дождавшись ответа, надзирательница вышла из комнаты.

Я съела все: каким-то образом каждый кусок прижился, хотя мне дважды пришлось уговаривать себя. Вино, довольно крепкое, приподняло настроение и позволило моему упрямому упорному уму, моей воле продолжить существование вне тела.

Я стояла возле окон и смотрела на море. Все синее. Синий день, небо, вода, моя одежда.

Мне больше никогда не придется смотреть в эти окна. Наверняка. Стоит мне выйти из этой комнаты, и я уже не вернусь в нее.

Я опустилась на колени и стала молиться, чтобы мне достало храбрости; я читала молитвы, соблюдая ритуал, но не особенно страстно.

Мне не под силу как следует описать тогдашнее свое состояние. Для человека, который сам не испытал его ни разу… Частично это был страх, даже ужас, а ощутить отрешенность и парение помогло не только крепкое вино. На что бы ни обратился мой взгляд, все вокруг приобретало невероятную прекрасную четкость, даже мои собственные руки и складки платья, которые я видела словно издали. Целебное тепло, успевшее превратиться в осенний отсвет жары, хотя я не подозревала об этом, усилило душистый запах древесины стола, чистых волос и тела, впитавших ароматы трав. Этот мир со всем присущим ему никогда не казался мне столь подлинным, как в то мгновение.

Но время, измеренное, как мне думается, ходом часов в покоях начальника, истекло минута в минуту.

Дверь отворилась, и я увидела человека с соломенными волосами и веревку, которой он опять свяжет мне руки, а позади него на поверхности каменной пучины выступили две ржавых статуи; на время казни они станут караулом при мне. Эти люди одеты в старые серые мундиры — облачение, положенное по роду службы, а может, остатки некогда более яркой одежды, давно вылинявшей. Казалось, они выросли на поверхности камня, как грибы, их собрали специально для этого блюда. Если у них и были лица, я их не увидела.

Выйдя из комнаты, мы проследовали по коридору, несколько раз поднялись по лестницам. На самом верху находилась дверь. Ее, приложив усилия, широко раскрыли. Человек с соломенными волосами, которого когда-то рассмешила моя неспособность сохранить равновесие, помог мне переступить через порог и выбраться на крышу.

Когда смотришь на тюрьму сверху, Дом Ночи превращается в плоскогорье, где царит день. Свет становится вездесущим. Я и позабыла, что он может в одно и то же время находиться повсюду, а не только в пределах каких-то рамок. Края шифера, коньки расположенных пониже крыш и уступы башен размыты, они наполовину растворились в огромной ложке, полной света. Я запрокинула голову, и мне открылась небесная кровля в вышине, стеклянное горение, сомкнувшееся над нами, а за парапетом — тлеющая, изогнувшаяся кольцом вокруг нас, изначальная синева моря.

Но тут я заметила нечто вроде росчерка пера на стекле.

Лишь через некоторое время я сообразила, что это такое.

Человек с соломенными волосами почувствовал, что я остановилась — он оглянулся и велел мне продолжать путь. Грибообразные стражи подтолкнули меня вперед.

Я больше не могла твердить слова заклинания. Темное пятно перекрыло мне сознание. Сверканию красоты и света не удавалось пробиться в мои глаза. Я очутилась взаперти, внутри механизма, который покорно двинулся дальше и понес меня с собой; очередная тень упала на меня: тень виселичных перекладин, вертикальной и горизонтальной.

Явился начальник. И его тень тоже. Эта непростительных размеров туша застыла между мной и солнцем.

— У вас волосы… — проговорил он, а затем: — Не важно. Вы умрете прямо так.

Я посмотрела на него, но не увидела. Я не помню его лица, не могу восстановить в памяти лица остальных, лишь это дерево смерти, которое высилось надо мной. И пахнет от него как от дерева, мертвого, сваленного топором.

Но вот они велят мне подняться по ступеням. Ничего не поделаешь, я забираюсь вверх. У меня под ногами — помеченное на помосте место, потом из-под него что-то откатят в сторону. Ко мне подходит начальник и объясняет механику процедуры. Он показывает мне веревку, тонкую, но очень упругую. Он говорит, что тонкая веревка, вероятно, поможет мне побыстрее умереть. А потом гном снимет слепок с моего лица. Мне не стоит из-за этого сердиться. Он говорит, или мне кажется, будто говорит: «Арадия, вы хорошенькая молодая женщина. Быть может, какой-то след красоты останется. Другие имели неприглядный вид. И ваша отвага кажется мне похвальной».

Его слова, краткое описание того, как меня повесят, прошли мимо меня. Я не сумела сосредоточиться. Может, попросить его повторить еще раз?

Я погрузилась в вакуум. Вся плоть во мне онемела, и я тоже. Я чувствую слабую боль в запястьях, их слишком туго перевязали. Но и она отступает.

Что-то внутри меня пронзительно вопит и молотит руками в отчаянной борьбе. Я очень рада, что это существо не в состоянии выбраться из меня. Теперь мне придется поверить в смерть. Богиня меня не услышала — но в этом виновата я сама. Я кричала недостаточно громко или произнесла не те слова… Что это? Да что же это? Они накинули петлю мне на шею, она царапнула щеки, а теперь провисла возле горла.

Шевеление во чреве. Словно мощный толчок крови в глубине тела — бессознательный ужас вспыхивает во мне, уносится прочь, — они подтягивают петлю, подгоняя ее по размеру, как драгоценное ожерелье.

Синяя бесконечность заполняет мой взор, человек, подтягивавший петлю, отходит от меня, и я вижу похожее на алмаз солнце.

Петля чересчур тугая, я пытаюсь поднять крепко перевязанные руки и поднести их к шее, но не могу, и тут я слышу медный гул, будто страх гремит во мне, и все, что есть на крыше, обращается в камень.

Я слышу чей-то голос:

— Колокол.

Начальник невозмутимо отвечает:

— Подойди к парапету и посмотри.

Я стою спиной к океану и не вижу происходящего. Алмазное солнце вытягивает меня из оболочки. Мне больно. Я вот-вот расплачусь. Но стараюсь сохранить спокойствие.

Кто-то кричит:

— Судно, на нем тулийцы!

И они начинают говорить по-тулийски, но я забыла этот язык. И совершенно не понимаю, что они с таким жаром обсуждают.

Начальник наплывает, словно гигантское желе, перегораживая солнце, а мне кажется, лучи просвечивают сквозь него, и его кости совсем прогнили, какие-то твари ползают по ним; он берется за веревку. Он повесит меня собственными руками, до того ему невтерпеж.

Колокол все бренчит, звон разлетается на осколки у меня в голове.

Начальник толкает меня в плечо, тут что-то не так. Петля исчезла с моей шеи. Он бормочет мне на ухо. Что же он сказал?

Колокол умолк. Благодарение богам, это было невыносимо.

Человек с соломенными волосами сует мне прямо в лицо чашку и несет по-тулийски какую-то ахинею. Опять вино? Просто вода. Я пью, чтобы он унялся.

Снова подняв голову, я обнаружила, что сижу на помосте под виселицей, на этаком жутком троне. У меня болтаются ноги, так и должно было случиться, но по иной причине. Мне захотелось постучать каблуками о боковую часть помоста.

Новый, безупречно аккуратный синий мундир показался на лестнице. Офицер в форме подошел к начальнику. У него светлые волосы, у этого офицера, хотя для тулийцев это не типично. Он остановился, глядя презрительно и холодно, разразился тирадой, держа руку на эфесе шпаги — традиционная поза. Второй рукой он неожиданно залепил начальнику пощечину.