В расселине сопротивляться было труднее. Узилище и было задумано так для того, чтобы неудобства постепенно — минута за минутой, час за часом — превращались в боль. Но Рармон обладал физической выносливостью. Труднее было держать в порядке сознание. В таком заключении человек сам становится своим мучителем. Мысли, воспоминания — словно маленькие демоны, запертые в мозгу. Рармон не знал, как долго сможет справляться с собой, сколько времени ему потребуется, чтобы сдаться и сойти с ума.

Катус сел и принялся разглядывать пленника с немалым изумлением, затем указал ему на стул.

— Благодарю, не надо.

— Понимаю, — кивнул Катус. — Лучше не давать ногам передышки, чтобы не лишать их силы поддерживать ваш вес. Похоже, вы ожидаете, что вас отошлют назад.

Рармон не ответил.

— Еда тоже призвана укрепить ваши силы, — Катус повел рукой в сторону блюда с фруктами и кувшина с вином, но Рармон снова не двинулся. — Вы отказываетесь?

— Это выглядит довольно бесполезным.

— Вы могли попытаться покончить с собой еще по пути в Закорис, но почему-то воздержались от этого.

— Недосмотрел.

Катус усмехнулся.

— Когда-то давно ваш отец вот так же стоял передо мной, как пленник. Возможно, вас позабавит то, что он показался мне куда менее изворотливым, чем вы. Правда, он тогда был моложе.

Катус хлопнул в ладоши — закорианцы считали себя не столь избалованными, чтобы пользоваться звонком. Вошедший слуга принес с собой принадлежности для письма, поставил на стол и снова удалился.

— От вас требуется обрисовать мне план военной кампании Повелителя Гроз против нас. Достаточно сделать это в общих чертах. Детали мы обсудим позднее.

Рармон подошел к столу, обмакнул перо в чернильницу и быстро написал одну строчку. Катус поднялся и прочел: «Сейчас вы мне еще не поверите, что бы я ни написал».

— Чувствуется, что вы привыкли к плохому обращению, — проговорил Катус. — Это началось еще с вашей матери, нет никаких сомнений. Я знал ее. Я видел вас еще в колыбели, когда ее служанки называли вас Рарнаммоном. Честно говоря, вы и родились-то у меня под крышей, и, надо сказать, с большим шумом.

Он позвал стражника, и Рармона отвели обратно в расселину.

Чуть позже ему спустили фрукты и вино. Спустили и оставили висеть.

Искушение было слишком велико — не столько соблазн поесть, сколько желание хоть чем-нибудь занять себя. Когда Рармон взял еду, его посетило страшное отчаяние, прежде незнакомое ему. После еды он задремал, но хотя сон его был не более чем сном, да и то неглубоким, он избегал его.

Его снова вынули из расселины, когда ноги совсем онемели, а шипы в позвоночнике поднялись до самого черепа. Снова ванна и чистая одежда. Рармону пришло в голову, что Катус, чьи покои отличались совсем не закорианским изяществом, всего лишь желал почистить его предварительно, чтобы не осквернять свое жилище.

Кое-как он проковылял вверх по лестнице. Появился Катус. Разговор на этот раз был коротким, бумага и чернила уже ждали его. Сидеть теперь казалось большей мукой, чем стоять, но Рармону пришлось воспользоваться стулом — иначе, склонившись к листку, он рисковал попросту упасть.

У него была подготовлена ложная, но убедительная теория развертывания войск Дорфара. Скорее всего, в нее не поверят, но он не имеет права забывать ее — судя по всему, ее еще не раз придется излагать по самым разным поводам.

Рармон никогда не собирался выдавать истинные планы Дорфара — зная правду, его мучителям будет легче воссоздать изменения. Он не испытывал особой преданности Дорфару, дела этой страны мало трогали его. Родство с Ральданашем тоже не имело для него особого значения. Но Вольный Закорис в его понимании был редкостной мерзостью. Даже сквозь кровавый туман крайнего напряжения перед глазами Рармона вставали маленькие скелеты отвергнутых детей, кучками мусора валяющиеся у дороги. Сама мысль о Висе под пятой Вольного Закориса была глубоко отвратительна ему. Впрочем, его мотивы были одновременно и более, и менее глубокими. В этом состоянии его натура противилась всему, что только можно, и чтобы не путаться, он сосредоточился на неприятии Закориса, переросшем в одержимость.

Когда его стали спускать назад в расселину, он поймал себя на том, что извивается всем телом, пытаясь помешать этому, остановить неизбежное. Он силой загнал свою интуицию вглубь и безропотно спустился в узилище.

Чуть позже, пожалуй, через какой-то десяток минут, прибыли фрукты и вино. На этот раз к ним добавилась мясная подливка. Он принял все это, опрокидывая миски в рот и жадно зарываясь в них лицом.

Вскоре после еды его начало рвать — отчаянно, болезненно, к тому же вертикальное положение затрудняло процесс. Рармон понял, что в вино или мясо было подмешано какое-то рвотное зелье. Когда спазмы утихли, он, стоя среди своей рвоты и прочих телесных выделений, начал мечтать о смерти — страстно, как не мечтал ни о чем другом.

На какое-то время это заполнило его сознание, загнав вглубь иные страхи и желания. Но затем стремление к смерти утихло, уступив место другой страсти, менее возвышенной, но столь же нестерпимой. Жажде. Его тело было обезвожено рвотой.

Рармон пытался бороться, отгоняя жажду еще старательнее, чем раньше — порыв к смерти. Он призывал прежние кошмарные воспоминания, чтобы заслониться ими от всего, как прежде. Но ничего не вышло. Жажда победила.

Ему начало казаться, что если он заговорит со стражниками наверху, они могут дать ему воды — чистой, без всяких снадобий. Рармон знал, что это не так. Но его голос отказался повиноваться разуму, он что-то хрипел и рычал сам по себе.

Затем вдруг жажда исчезла. Мгновенно. Он просто не хотел пить.

И снова его подняли наверх. Когда они поставили его на каменный пол возле расселины, Рармон свалился набок, напряженный и окоченевший, как дерево. Тогда его просто поволокли. На этот раз не было ни ванны, ни визита к Катусу. Какой-то человек, стоящий против света факелов, заявил, что они просмотрели его лживые писания, но лорд Катус милостиво дает ему еще одну попытку. Вот перо и бумага. Теперь от него ждут правды.

Рармон написал: «Вы получили правду в прошлый раз. Она остается правдой». Ему казалось, что его рука с пером отстоит от глаз на целую милю.

— Нет, — произнес человек. — Так не пойдет.

Рармону предложили вина, но он никак не отреагировал.

Затем он опять вернулся в расселину. Как всегда, его спустили мягко и осторожно. Когда ноги Рармона погрузились в густой зловонный слой разнообразных нечистот, уже изрядно заполнивших расселину, он подумал: «Я должен просто существовать и помнить свои прежние показания. Они выглядят вполне здраво. Я могу повторять их снова и снова, и рано или поздно они поверят. Или можно каждый раз писать новую версию, совершенно лишенную смысла. Тогда, может быть, они убьют меня».

Однако прежнее жгучее желание умереть не возвращалось.

Вскоре сверху спустилась миска с молоком. Ему хватило сил оттолкнуть ее головой, чтобы молоко пролилось прежде, чем он кинется пить его. Конечно, оно могло быть и хорошим, не содержащим никаких примесей. Возможно, оно таким и было. Возможно...

Затем жажда вернулась с удвоенной силой. Он почти вопил, катался по расселине, бился головой об камень, желая разбить себе череп.

И вдруг камень подался. Рармон замер в удивлении.

Там была тьма. А в этой тьме, где-то очень далеко — слабое пятнышко света.

Рармон подался назад. Он глядел в трещину, расколовшую камень, и невозможный свет в ее глубине. Это было видение. Реальной была лишь жажда.

Однако свет начал быстро приближаться, и Рармон не мог отвести от него глаз. Но тьмы вокруг не стало меньше, ничто не осветило расселину. Вскоре он понял, в чем тут дело — это был не свет, а белизна. Затем она приняла форму. И превратилась в девушку.

Она стремительно шла к нему из камня, где ее никак не могло быть, и по мере приближения увеличивалась в размерах. Ее светлые волосы мерцали в темноте, подол платья бледным облаком вился у щиколоток.