Между тем, на «Императорском холме» все еще нетерпеливо, почти лихорадочно ожидали известий с пунктов атаки. Но известий — ни радостных, ни печальных — не приходило ни откуда.

К семи часам солнце скрылось, багровое небо померкло и вновь задернулось густыми тучами, и вновь заморосил дождик — холодный, скучный, совсем осенний, и вскоре полная темнота сменила осенние сумерки.

Государь грустный уехал с позиции в Радынец около восьми часов вечера, и уже после его отъезда пришли известия, что вторичный приступ к Радищевскому редуту был отбит, так же как и утром, с громадным для нас уроном; первый приступ к Гривицкому редуту — тоже. Великий князь в ожидании известий об окончательном исходе штурма остался ночевать на месте. На холме был разложен большой костер из соломы, пламя которого, обозначая местонахождение главнокомандующего, должно было служить маяком для адъютантов и ординарцев, ожидаемых с донесениями. Лейб-казаки усердно подкладывали в костер сноп за снопом и в течение всей ночи поддерживали большое пламя, несмотря на дождь.

К одиннадцати часам вечера было привезено, наконец, на бивак главнокомандующего первое точное известие о взятии Гривицкого редута, с которым, после вторичного приступа, было покончено еще в семь часов вечера, и это было первое благоприятное известие, каким можно было за весь день порадовать государя.

Великии князь и Карл Румынский поместились на ночлеге на «Императорском холме» в своих колясках, а свита расположилась где и как возможно: кто у костра, кто под экипажами или в повозках, а кто и просто на мокрой земле, завернувшись в гуттаперчевый плащ или в кавказскую бурку. Каржоль с мистером Пробстом, закутавшись в пледы, тоже расположились в своем фаэтоне, подняв его верх и фартук. Переговорить с кем следовало о деле графу сегодня не удалось, да он и сам понимал, что это было бы не к месту и не ко времени. Надо было дожидаться более удобной минуты, — может быть, завтра, может — послезавтра. Он еще днем успел заказать болгарским селякам, чтобы они привели ему на завтра, за хорошую плату, двух лошадей под седло, для него и для мистера Пробста, с которым вместе он намеревался проехаться по нашим позициям, чтобы посмотреть поближе, как было и как будет дело, — если оно повторится.

Не многим спалось в эту памятную ночь. Осенняя сырость и дождь пронизывали до костей, вокруг ни зги не видно, а тут еще томительная неизвестность об исходе штурма… Для ограждения бивачного места главной квартиры от возможного ночного нападения к «Императорскому холму» был призван один батальон, который и окружил эту местность цепью аванпостов.

Было уже за полночь, когда, наконец, к великому князю привезли известие о положении дел на левом фланге, у Скобелева. Оказалось, что отряд его к шести часам вечера взял, последовательно, один за другим, два турецкие редута, причем Скобелев каждый раз сам водил в атаку свои штурмовые колонны, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, и первым вскочил верхом на бруствер одного из редутов. Турки несколько раз пытались выбить его из этих укреплении, но «скобелевцы» отбрасывали их каждый раз с большим уроном.

Тотчас же по получении последнего известия великий князь при слабом свете фонаря карандашом написал записку об этом новом, благоприятном для нашего оружия событии и отправил ее к государю.

Всю ночь после этого известия слышна была на левом фланге, а порой и за Гривицей, почти беспрерывная и сильная перестрелка, и всю ночь глубоко-темное, пасмурное небо озарялось молниеподобными вспышками, когда орудия с наших батарей посылали редкие выстрелы по линии турецких укреплений.

С рассветом, 31-го августа вновь началось дело по всей линии канонадой и ружейным огнем. Звуки выстрелов разбудили Каржоля, который все-таки успел поспать кое-как часа четыре. На рассвете было еще холодно и серо; дрожь пронимала его с мистером Просбстом, что называется, до костей, и они оба, вылезши из-под фордека[13] своей коляски на землю, поеживаясь от холода и зевая со сна, представляли собой довольно несчастные фигуры с помятыми, кислыми физиономиями. Но тут над ними сжалились лейб-казачьи офицеры, пригласив обоих подсесть поближе к костру, у которого, на нескольких подложенных камнях, уже кипел большой медный чайник. Казаки радушно предложили им горячего чая, взамен которого граф, со своей стороны, предложил им свою запасную бутылку коньяку, лимон и галеты. Два стакана чая с коньяком достаточно подкрепили и согрели его, а тут, кстати, явились вскоре и вчерашние «братушки» с заявлением, что заказанные лошади уже готовы и дожидают «иегову милость».

Не желая терять времени, граф сейчас же приказал одну из них переседлать своим английским седлом (мистеру Пробсту, нечего делать, пришлось удовольствоваться болгарским), и через несколько минут оба они отправились вперёд, к боевым позициям. Хозяин одной из этих маленьких поджарых лошадок местной породы, болгарин Райчо, предложивший себя в проводники, бодро и мерно зашагал в своих опанках впереди них, опираясь на высокую палицу.

Вскоре выглянуло солнышко и пригрело своими лучами плажную землю.

На наш артиллерийский огонь неприятель отвечал редкими выстрелами, сосредоточив все свои усилия против одного лишь скобелевского отряда, где поэтому трещала неумолкаемая перестрелка. В ту сторону и направились теперь наши путники.

Пересекши Гривицкую лощину, они поднялись на противоположную возвышенность, покрытую кустарником и молодым леском, за которым на следующем, более высоком холме, виднелась большая осадная батарея, с наблюдательной вышкой-лестницей. Пробираясь по направлению к ней по опушке леска они вдруг наткнулись в кустарнике на труп коня, успевший уже закоченеть и порядочно вздуться. Бок его был разворочен страшной раной, из которой вывалилась часть внутренностей, болгарские лошадки невольно шарахнулись в сторону и захрапели. Успокоив их, наши путники уже намеревались было объехать подальше этот неприятный для лошадей труп, как вдруг в ближайших кустах послышался слабый стон человека. Они остановились и стали прислушиваться. Вскоре стон повторился тяжелым страдальческим вздохом. Каржоль сейчас же повернул своего конька в ту сторону, продолжая прислушиваться и искать впереди и по сторонам глазами — кто и где это стонет? За ним последовал шажком англичанин, а Райчо зашел несколько вперед, раздвигая руками ветви кустарников, — и менее, чем через минуту, они наткнулись на человека, распростертого на земле, в нескольких шагах от мертвой лошади.

Каржоль остановился над ним, пристально заглянув с коня в его страшно-бледное лицо и, почти не веря собственным глазам, узнал в нем Аполлона Пупа. Ослабевшие веки офицера были закрыты, в осунувшемся лице выражалось тоскливое томление.

В первое мгновение в душе Каржоля скользнуло враждебное чувство злорадного торжества: «Что, доскакался?!». Но ему тут же стало гадко и стыдно за самого себя, за это чисто животное движение своей души перед беспомощным, умирающим человеком. «Фу, какая подлость!»— мысленно осудил он самого себя и, тотчас же соскочив с лошади, нагнулся на коленях над Аполлоном, стараясь приподнять его голову.

Тот раскрыл свои веки и, блуждая глазами, остановил свой взор на лице Каржоля. Сначала выражение этого взгляда было страдальчески-бессознательное, безразличное, но затем в нем выразилось вдруг величайшее удивление. Граф почувствовал в этом взгляде, что Аполлон узнал его.

— Вы ранены? — спросил он его с участием.

Тот молча продолжал глядеть на него удивленными глазами, точно бы недоумевая, сон ли это или действительность.

Каржолю пришлось повторить свой вопрос.

— Ранен, — проговорил улан слабым голосом, не сводя с него взгляда.

— Куда именно? В какое место?

— Не знаю… в бедро, кажись… или в живот… осколком..

Граф осмотрел его внимательней и увидел пробитую полу мундира, а под ней окровавленные и пропоротые рейтузы. Под раненым стояла лужа черной, уже сгустившейся крови, и тут же, в двух-трех шагах расстояния, заметил он на земле взрытую черную борозду и ямину, — следы взорвавшейся гранаты.