А потому Агриппина ничуть не удивилась, когда теплым летним днем, после полудня, Паллант предстал перед ней в прохладной тени ее сада в Антии, взмокший и запыхавшийся из-за того, что скакал на лошади от самого Рима.

— Агриппина, — сказал он, поприветствовав ее, — Клавдий только что казнил Полибия.

На лице молодой женщины появилась довольная улыбка.

— Лучшей новостью может быть для меня лишь известие о смерти Мессалины.

— Клянусь Геркулесом! Разве Мессалина не доказывает этим свою полную власть над разумом Клавдия? И разве нам тоже не следует бояться ее гнева?

— Может быть. Нам следует быть хитрее, чем она. Но расскажи-ка подробности.

— Больше я ничего не могу сказать. Что там между ними произошло — никому не известно, только она сумела, путем уж не знаю каких козней, в достаточной мере встревожить Клавдия, чтобы он велел арестовать этого человека, который был к нему так близок, и немного спустя — предать смерти.

В который уже раз Мессалина смогла убедиться в своем полнейшем влиянии на Клавдия. Эта власть над правителем столь обширного и богатого государства, пределов которой она не ведала даже тогда, когда действовала через третье лицо, доставляла ей чувство упоения. Теперь ею руководили исключительно порывы, даже капризы, она желала удостовериться, что никто на свете не в силах противиться ее воле. Эта потребность доказывать что-то самой себе появилась в ней после смерти Азиатика. Она ставила эту смерть себе в упрек не потому, что мучилась угрызениями совести, но потому, что хотела убедить себя: явись она вовремя — он бы в конце концов сдался и променял свое смертное ложе на ложе императрицы. Единственный человек, которого, как ей казалось, она в своей жизни любила, был мертв, и ей доставляло преступное удовольствие сеять смерть вокруг — не из собственного жестокосердия, а из бессознательного желания уничтожить саму себя.

Ей хотелось еще больше убедиться в своей власти не только над Клавдием, но и над душами других людей — она решила бросить к своим ногам Мнестера. Ей пришло в голову, что это будет ее блестящая победа, поскольку у мима была не одна причина ненавидеть ее. Разве не она сделала так, что ему запретили выступать в театрах и одеонах,[10] которые все принадлежали государству, лишив его таким образом широкой публики? И разве не она была причиной смерти Поппеи, любовником которой он стал?

И вот мим не только не заставил себя упрашивать, но примчался к Мессалине по первому ее зову. Она усмотрела в столь скором повиновении новое доказательство своего могущества, и ей в голову не пришло, что этот ничтожный и ветреный любовник, такой услужливый и предупредительный, движим совершенно иным чувством, нежели то, которое ей хотелось ему приписать.

— Мессалина, — как-то сказал он ей, — много было комедиантов и мимов, которые снискали себе известность в Греции и Риме. Но я утверждаю, что я один из самых знаменитых, и хотел бы, чтобы моя слава затмила славу всех мимов прошлых и будущих времен.

— Ничего себе желание, Мнестер! Но как ты рассчитываешь его осуществить? Ведь, если народ тебя обожает, это не значит, что он не забудет тебя, когда ты состаришься и не сможешь проделывать все свои выкрутасы.

— Никто не забудет обо мне, если можно будет сказать, что Мнестер был любовником Мессалины и приобрел знаменитость под властью этой женщины — самой прославленной императрицы в истории.

— Твои слова проникают в самое сердце, Мнестер. Но скажи, каким образом я могла бы остаться в памяти людей как самая прославленная императрица?

— Есть много способов. Была когда-то царица Семирамида, она завоевывала царства. Но в этом ты не в силах с ней соперничать. Да, кстати, и плохо, когда женщина становится знаменита тем, что предназначено для мужчин. Эта Семирамида, наверное, походила на какого-нибудь грубого злобного воина. Твое же оружие — это красота, обаяние, изысканность, ум. Была только одна царица, которая пока что превзошла тебя, — это египетская царица Клеопатра, которую любили Цезарь и Антоний, твой предок.

— И в чем же она меня превзошла?

— Ты равна ей по величественности и грации, а твоя красота еще более ослепительна. Ты уже хозяйка империи, которую она тщетно жаждала заполучить. Она правила в Египте, ее царство — всего лишь провинция в твоей империи. В этом ты оставила ее далеко позади. Она не смогла выйти замуж за Цезаря и повлекла к гибели Антония, а заодно и себя.

— Значит, я превосхожу ее и в этом, ведь мой супруг крепко держится на римском троне.

— Я подбираюсь к тому, что дает ей преимущество перед тобой. Она и Антоний создали общество, члены которого звались «те, чья жизнь неподражаема».

— Да, я действительно что-то слышала об этом, — сказала Мессалина.

— Ты, стало быть, должна знать, что Антоний наряжался слугой, а Клеопатра служанкой, и они, загримированные и переодетые таким образом, по ночам выходили на улицы Александрии, где предавались всяческому разврату.

— Я плохо представляю себя, занимающуюся этим в компании с Клавдием.

— Да, но ты можешь проделывать все это одна. Ты так прекрасна, что никто не устоит перед твоими прелестями; ты так жаждешь наслаждений, что те молодые люди, которых ты принимаешь в своем доме на Квиринале, не способны насытить тебя сполна. Тебе нужны крепкие легионеры, гладиаторы, грузчики из портов Тиберинского острова.

— Мнестер, я и сама готова так думать, но эти люди болтливы. Если я позову их к себе на виллу, они мигом растрезвонят об этом по всему городу. Я же не могу столь явно бросать вызов Клавдию.

— Было бы безумием поступать подобным образом, я советую тебе вовсе не это. Гораздо более волнующим было бы для тебя изменить свою внешность под продажную женщину и с полной свободой удовлетворять все свои желания, без всякого стеснения вкушать удовольствие в объятиях самых сильных мужчин города.

Идея пленила Мессалину. Она находила в ней пикантность, которая услаждала ее страсть к необычному; в особенности же она надеялась познать таким образом новые ощущения, которые помогли бы ей вырвать из сердца тоску, как никогда мучившую ее после смерти Азиатика.

— Мнестер, сможешь ли ты быть моим Антонием и сводить меня в те места, где меня ждут неизведанные наслаждения, которые я теперь так желаю познать? Ты не представляешь, как я устала от этой однообразной жизни во дворце подле моего властвующего супруга. Меня пожирает такой силы огонь, который не удалось умерить ни одному мужчине, как никому не удалось утолить мою жажду наслаждений. Быть может, Валерия Азиатика ждал успех там, где другие потерпели поражение, но он слишком быстро ушел из жизни и, в сущности, против моей воли.

— Мессалина, доверься мне. Я сумею сделать так, что ты познаешь самый безумный, исступленный восторг, — и не в моих объятиях, тобой уже изведанных, а в объятиях мужчин, которые будут тебе под стать.

— Вот такие речи мне нравятся. Скажи, как нам все это осуществить и когда мы тоже сможем вкусить этой «бесподобной жизни»?

— Для начала я отведу тебя в лупанар, где знаю одну проститутку, внешне удивительно похожую на тебя, — сказал Мнестер, усаживаясь рядом с Мессалиной. — Это сходство служит ей великолепной приманкой, поскольку многие приходят к ней, желая вообразить, что обладают самой императрицей. За сумму, для тебя незначительную, она наверняка согласится уступить тебе место, а сама удалится отдохнуть куда-нибудь в Капую или Неаполь. Таким образом, ты займешься ее делом, при том что никому в голову не придет утверждать, что видел, как супруга Клавдия бегает по кабакам и лупанарам Субуры. Ведь жители города, неоднократно видевшие тебя в общественных местах, уже достаточно хорошо знают тебя в лицо, и надо все устроить так, чтобы никто не мог показать на тебя пальцем, когда ты появишься перед народом вместе с Клавдием.

— Хорошая мера предосторожности. А как зовут эту проститутку?

— Это вольноотпущенница, гречанка по имени Лисиска, — ответил Мнестер, гладя кончиками пальцев нежные губы императрицы, позволившей ему это в качестве благодарности за его хитроумную идею.