Всколыхнули Вы во мне Утрилло и монмартские переулочки, и, знаете, я рада, что больше их не вижу: они, как и весь незабываемый Париж, стали теперь Атлантидой, и лучше унести в памяти живое лицо, которое знал и любил, чем найти раскрашенную маску… Также не хочу я видеть Рим, к которому всегда рвалась. Михаил Максимилианович очень увлекательно говорит об Японии, в частности о городе Осака. Отец говорил об Японии с влюбленной улыбкой, и я всю жизнь так ее чувствовала, будто сама там жила, а тут недавно видела Осака в кино и была рада, что муж со мной не пошел. Это были американского типа бетонные коробки в 25 этажей, банки, бары, машины, машины, машины и девушки в «мини», похожие на худеньких обезьян. Я сидела перед этой вновь застроенной Атлантидой и вспоминала стихи очень сильного поэта, Алексея Масаинова, всегда писавшего про Японию:

Теперь Ниппон, звезда островов тоже – царство машин, рекламы и серийного производства.

Не хочу я больше и в Венецию, отравленную и до последней щели забитую туристами.

Даже то прекрасное, что удалось повидать в разных странах, мне уже ничего не говорит, если и сохранилось. Был в моей жизни день, когда я ощутила себя настолько пропитанной и пресыщенной готическими соборами, что перестала их видеть. Только снаружи, как часть пейзажа, они еще что-то говорят, но тут уже первое место принадлежит не им, а освещению, соотношению тонов, пропорциям. Только Россию, такую неизведанную, такую необыкновенную, я была бы готова пешком исходить и на это нехватило бы длинной жизни. Меня на импрессионистов заманить невозможно: всем им предпочту московский переулочек, тоненькие осенние деревья, огромное московское небо.

Вчера была приятно обрадована: зазвонил телефон и сообщил: "С вами будет говорить Москва». Это была Ксения Александровна, моя верная Киса, которая нащебетала в трубку много и веселого, и грустного, а на меня из трубки ощутимо дуло ветром апреля от Москвы-реки…

23 мая!!!

Дорогая моя Светлана, Вы можете придти в самый глубокий ужас от этого странного письма, в котором я, как в комической опере «Вампука», твержу на разные лады: «Бежим, бежим», а сама всё ни с места. Так много за это время произошло, что немудрено спутать календари. Во-первых, рожа на ноге Михаила Максимилиановича, что совсем невесело, а при диабете и вовсе мрачно. И вот, среди всяких метаний, я ухитрилась так порезать палец свеженаточенным огромным кухонным ножом, что в первую минуту посмотрела, не упал ли палец под плиту. Он мне, найдясь не под плитой, а на месте, всё же долго мешал не только писать, но и жить.

Наша весна за это время стала очень неуютной: свинцово-серая, тяжелая, с ежедневными грозами… Два дня в саду пышно цвела сирень, чтобы на третий осыпаться серенькими червяками.

Вот Вы и имеете представление о минорном тоне моей жизни и понимаете, конечно, что так же, как я в Вашу жизнь, так и Вы в мою вошли, об руку с Аленой, неотъемлемо, и что Вы всегда со мною, но бывают периоды, когда можешь только молчать. Молча, я непрестанно себя поддерживаю Вашим милым, родным светом, и всегда знаю и буду знать, что где бы Вы ни были, «рожденное не может умереть», когда оно действительно родилось, а не вообразилось. «Я не в гостях у Вас, я дома в стихах, давно обжитых мной» – написали Вы однажды, вот и вошли в мою судьбу, как домой, в то время, как я прочно уселась в Вашу. Стукну ли я об стол плиткой шоколада, или просто рано утром, когда из-за сада видится рассвет, посмотрю на светлеющую полоску неба и тихо скажу: «Светлана!», как исчезнут препятствия, сотни километров, годов и пр.

У меня когда-то был рассказ, который я потеряла, но всё собираюсь восстановить, начинавшийся с того, как страшно знать что вас никто не ждет ни на одном вокзале, ни в одном городе. Я очень хорошо это знаю, много лет к этому привыкала и не привыкла Постепенно уходили из жизни все милые лица… Унылый парижский вокзал был когда-то гостеприимным, потому что поезда ждал отец, и сам вокзал, и дождь, и мокрый асфальт особенно пахли, – знакомо и по-домашнему, когда мы ехали в такси, а отец, волнуясь и еще не зная, что сказать, находил что-то вроде: «Ты будешь пить какао?», и мы оба смеялись, потому что он всегда забывал, что я не люблю какао, но в те минуты приезда даже какао приобретало приятный вкус и, казалось, уже поджидает, дымясь под лампой… Потом ничего не стало и все станции земли опустели. Единственная фантастически прекрасная встреча была только с Михаилом Максимилиановичем, в аэропорте Флорида, тропической ночью, и тут вернулось даже детство, со всеми его переживаниями приезда домой. А теперь, когда ни его, ни меня никто нигде не ждет, подумайте только, какое тепло этих долгожданных встреч дает нам Родина!

20.

12 июня 1971

Дорогая, милая наша Светланушка!

Прежде всего, объясняю: была долго больна, не смогла кончить хаотическое старое письмо, которое писала урывками, а но­вое начать совершенно не было возможности, но подробности – дальше, а сейчас скорее скажу, что меня вытащили из хорошей переделки, всё плохое, кажется, позади, и я оживаю с каждым днем.

Никак не могу разгадать тайну: каким образом Вы узнали, что я родилась 15 июня?! Если спросить мое здешнее окружение, или не помнят, или просто не знают, так почему это число долетело до Вас? А о Вашем внимании и чуткости я говорить не умею, слишком переполнена душа.

На днях, говоря о Вас и об Алене (а когда мы не говорим о наших девушках?), мы пересчитывали, сколько у нас Свет-Алениных уголков. Куда ни глянешь, какой ящик ни откроешь, – всюду милое присутствие, горячие искорки из очага Отчего Дома. И фотографии, и книги, и этюды, и прелестные мелочи: постепенно в Дом входит всё время Родина, с которой вы обе нас знакомите, шаг за шагом. Вы мне подарили Замоскворечье, как книгу сказок, и я без конца бродила по уже знакомым углам, пока была больна…

Вероятно, эти прогулки по Замоскворечью сильно способствовали тому, что я выкарабкалась из очень скучной и болезненной истории с почкой. Единственное, что отравляет жизнь, это ужасный пост, на который меня посадили, запретив всё на свете, кроме пресного, как картон, риса. Доктор говорит, что этот факирский образ жизни будет еще продолжаться, до конца далеко. Но острая полоса воспаления уже кончилась, как и рожа на ноге моего Скромно-крылатого. Он даже немного выходит и начал покупать прови­зию, а раньше, если бы не сосед, мы были бы заброшены в своем углу.

Я уже не помню, когда выходила на улицу. Последнее впечатление было очаровательным: в саду перед домом, на краю чего-то вроде маленького оврага, или ската, стоит в сторонке, между черемухами и елками, пышная, небольшая сосна, которую я знаю уже несколько лет и только в этом году она вздумала разукраситься маленькими, золотыми шишками, стоящими прямо, как свечи. Это было так красиво и неожиданно, что мне захотелось принести домой ветку. Протянула руку и нагнула к себе большую ветвь – от этого всё дерево чуть заволновалось и все свечки задымились голубоватым дымком пыльцы, причем дивно запахло смолой. На другой день дыма уже не было, сколько я ни трясла. Таким было временное прощанье с садом. Теперь готовлюсь к свиданью, а ветка у меня стоит на столе и ее золотые свечи увеличились вдвое.

15 июня 1971

Дорогая Светлана! Продолжаю письмо. Интересно, что, в шутку загадав с вечера, что бы мне увидеть во сне, я увидела Вас, Алену и Вадима, который читал вслух свою критическую статью, в которой упрекал меня за то, что я вижу реальность сквозь Андерсена и пора бы отряхнуться от сказочного элемента.