Со мной произошла опять маленькая история не без домового. Вчера я написала Вам и Алене общее письмо и хотела вложить в него московские фотографии, на одной из которых Михаил Максимилианович моими стараниями вышел без целой половины головы, а вы обе забыли снять очки, но вот влез в мои бумаги домовой, и письмо внезапно пропало бесследно.

Ничто больше меня давно не удивляет, особенно после того, как мой муж извлек на свет маленькую бумажку, на которой записал четверостишие, мне незнакомое:

К моему великому удивлению, автором оказалась я сама. Конечно, я заспорила, уверяя, что никогда в жизни ничего подобного не писала, но он рассказал, что я проснулась среди ночи и потребовала, чтобы он сию минуту это записал, что он и сделал, так как у него всегда под рукой и бумага, и карандаш. Я абсолютно этого не помню, вероятно, создалось в подсознании. Странно, что признав четырнадцать лишних, я какие-то шесть по-видимому охотно принимаю. Хотела бы знать, какие именно, и что это за шестерка? Однако думаю, что все два десятка объявившихся разрозненных Вег (не случился ли в небе катаклизм?) одинаково верны дружбе и поэзии.

Жаль, что Вадим уже родился прошлого 28-го и мы, не зная об этом событии, не присоединились для чествования на расстоянии. Мы погружены в его стихи и полны симпатии к этому очень тонкому и своеобразному поэту.

Хорошо, что Вы видели мою Кису на сцене. Кажется, она в этой пьесе очень удачна?

Так как мы оба верим, что третий раз всегда в жизни бывает, а Михаил Максимилианович видит этот раз окончательным, то на будущий год мы вероятно будем вместе и услышим плеск живой воды стихов. Даже твердо обдумываем путешествие морем!

Вас, моя дорогая, целую и еще раз благодарю за присылку журнала и за посвященную мне «Зеленую тишину».

Ваша Вега

14.

6 декабря 1970

Дорогая моя Светлана, Ваше письмо принесло нам тот хороший, свежий ветер, которого так не хватает в сером, липком тумане этой зимы.

Мечте о Ницце я не могла не улыбнуться. Мы здесь свидетели гибели многих больших и малых Атлантид, и так трогательно, что есть еще люди, верящие в их существование. «Лазурный берега погиб и от него осталось только вечное море, которого из Ниццы и других, прежде прекрасных мест побережья, даже не видно, из-за выросших бетонных стен, реклам, освещенных и воющих джазами баров и купальщиков, кишащих в такой тесноте, что на далеком пространстве видна не вода, а тысячи голов, теснящихся, как икра в банке. Только уехав в глубь, в горы, только поднявшись по горным дорогам, еще недоступным для автомобилей, находишь то, что еще живо – Лазурный Берег и оливковый Прованс… Относительно недавно, одним из прелестных мест между Ментоной и Ниццей, было орлиное гнездо, помнящее войны с сарацинами Старый замок на вершине крутой высокой скалы. Называлось это место Эз… В какой-то ужасный день Эз купили американские предприниматели, замок подновили, отменно забетонили и… устроили отельчик. Так и всё и везде. Я прожила несколько лет в Ментоне, но больше меня туда не заманить. То ли дело Златоуст и гуси посреди улицы!

Мечта о камине мне очень близка: я не перестаю оплакивать их исчезновение и приветствую те новые бернские дома, в которых наряду с трубами отопления посадили уютные камины для двух-трех поленьев.

Приходили к нам наши молодые швейцарские друзья, влюбленные в Россию. Я им сделала, чтобы их порадовать, блины, самые настоящие, из гречневой муки и даже с икрой. Энтузиазм был полный, но молодой человек заявил, что в жизни не ел таких бесподобных маленьких омлетов, и удивился, почему у икры вкус рыбы, «Ведь ее же не делают из рыбы?» Это не помешало весь вечер проговорить о Москве, а когда он смотрел фотографии, то указал прямо на Вас и сказал: «А это, конечно, та поэтесса, которая хочет купить ученого попугая, чтобы отучить его говорить!»

Из всех стихов, кроме Ваших, привезенных и полученных из Москвы, меня пленил Кушнер, а у Кушнера «Утонувший мальчик», в котором вода поет, как в Мендельсоновском Гроте Фингала. «И где-то рядом дерево идет». Присоединяю ангела с плавниками к тишине в зеленом небе.

Мы оба Вас обнимаем и целуем. Ваша Вега.

15.

26 декабря 1970

Дорогая Светлана, изо всех писем последнее самое хорошее, самое «свое». Конечно, волнует и огорчает Ваша болезнь, но зато как она помогла Вам написать целый дневник, рассказывая шаг за шагом всё, что можно было рассказать, включая суп из топора и стихи Поплавского, а главное чем-то больше Вас открыв, глубже и яснее. Я так к Вам перенеслась, в комнату среди этюдов, и так придумывала вместе с Аленой, каким бы способом Вас вылечить. Я знаю, что как-то, уже с сильным жаром, Вы выскакивали из постели и садились к окну, откуда дуло, находя высокое забвение в виршах, и потому на Вас сержусь, что сама это постоянно делала, как бы меня ни вразумляли.

Описание супа меня очень развеселило, так как вполне соответствует моим переживаниям: в патриархальном Берне существуют правила, которые я всегда забываю, и, благодаря моей беспечности, мы попали в веселую переделку. Тут так празднуют Рождество, что запирают все лавки и магазины на много дней, и вот получилось, что на этот раз из-за того, что Рождество в четверг, устроили праздничный «мост» со среды по понедельник! То самое и с почтой, но это ничего: есть надежда, что в понедельник будут горы писем, а с пропитанием хуже. Уныло смотрю на запасы макарон, риса, гречневой крупы (все эти плоды земные разрешены Михаилу Максимилиановичу в микроскопических дозах). Есть в запасах одно яблоко, один апельсин и пара каменных груш, а вот супа не выдумаешь. Муж мой философ, и уверяет, что в этой скудости глубокий смысл, но я понимаю, что он надеется на выход из диеты и на полные горшки черных каш и запеченных макарон, которых я ни за что ему не дам.

Благодарим очень и очень за китайскую поэтессу. Сейчас я только просмотрела книжку, но еще не углублялась, разбираясь в Вашем Клюеве, а тут как раз получила из Москвы Есенина, так что не могу скакать из страны березового ситца в китайскую джонку.

Поплавского я лично не знала, только на вечерах поэтов раза два встретила. Бедный был так отравлен кокаином, что жил в бреду, потому вероятно и в стихах его чувствуется расшатанность каких-то центров и одолеваемость тысячами видений одновременно, вроде огромных клубков запутанных разноцветных ниток, хотя иногда вдруг выскакивает связный и певучий узор, но он тут же тонет в хаосе. Люблю его четыре строчки, – ничего не помню ни до ни после них:

У нас в Майами, во Флориде, на темноголубой стене была гипсовая голова Платона, и из-за этих строчек я его называла Овидием.

Ваши стихи, как всегда, обрадовали. О закате… Что могу сказать о закате? Мои закаты кончились над Черным морем. Равных им я никогда не видела. Случались неплохие закаты, но только что неплохие, обычно заливавшие землю розовым, но сами по себе закаты, во Франции, в Америке, в Швейцарии, – или красный диск в голом небе, или желтая болезненная полоса на горизонте, за тучами. Никогда, никогда не привелось видеть ни одной из тех грандиозных, всегда разных картин, которые раскрывались над Черным морем, прямо перед нашей дачей, стоявшей у самой воды. Все огненные города, башни, караваны верблюдов, черные ангелы в лиловых тучах, россыпи маленьких облаков с золотыми краями, бледнозеленые озера в бархатных синих берегах, громадные спящие слоны, весь пурпур, вся бирюза просветов остались там, на побережьи… Но те, необыкновенные звезды, отражавшиеся в Черном море, тот единственный в моей жизни бездонный Млечный Путь, который лежал прямо над головой и светился в воде, опрокинутый, навсегда со мною, и я не перестаю их видеть. У меня когда-то было немало стихов о закатах. Писать о них теперь пришлось бы с географическими пояснениями. Это вроде раков: во Франции раки от носа до хвоста не больше пяти сантиметров, и когда говоришь французам, какие огромные раки в России, они смеются, уверяя, что им говорят об омарах, так как раки большими не бывают.