Мне хорошо, что мы всегда вдвоем.

А если иногда обоим плохо, –

Разлуки больше нет. Не надо вздоха,

И слез не надо: мы живем, живем!

Я стала жить двадцать второго мая,

На лестнице крыльца, ведущей в дом,

И в этом доме, в тот же час родном,

Как будто всё поняв и принимая,

Окно зажглось счастливою звездой

Лиловый ирис ждал меня у входа

А свечи плыли в дрожи золотой,

Едва ли не тринадцатого года

В России, в старом корпусе Морском

На празднике… От голубой гостиной

Алмазной цепью, как полвека длинной

Летели фонари над черным льдом…

Алмазной цепью, – но она иная, –

Наш первый час, двадцать второго мая,

Горел всю ночь. И мы остались в нем.

Светлана – собирательница света,

Весенних ливней, синих васильков.

Ей в богадельне нежных стариков

Такой приятной стала муза Фета!

Луна, рояль и слезы до зари…

А я не понимаю, хоть умри,

Нескромных слез (мужских!), когда рыдали

Атласом отливавшие рояли,

Стоявшие в гостиных без огней.

О, если Фет так странно дорог ей,

Люблю ее за то, что любит Фета.

Она сама во много раз сильней,

Живая жизнь нам в ней дала поэта:

Ее снегирь, пьянея от игры,

На ветках строк рябины обрывает,

Когда кусты пылают, как костры,

И у ее стиха судьба другая:

Не плакать до зари, изнемогая,

А из пылинок создавать миры.

Все будет очень хорошо,

Осуществится очень скоро.

Мы в доме заживем большом,

С окном на Ленинские горы…

Ты мне не веришь?.. Подожди,

Найдется дом в Замоскворечье.

Там столько дружбы впереди,

Такие радостные встречи,

Так широка Москва-река…

Не плачь отчаянно и жарко:

В Москве мы заведем щенка,

И будет у тебя овчарка…

Но, если ты не веришь мне,

Усни! Послушайся совета:

Перелети туда во сне

И поживи там… до рассвета!

У вокзала собака лает

На цепи круглый год.

Поезда в туман пролетают,

И туман плывет.

Собака считать устала

Свои проклятые дни:

Топот, грохот, свистки, сигналы

Голоса и огни… огни…

Для чего ей стеречь до гроба

Чужой капусты кочны?

А хозяин с хозяйкой, оба,

С утра до ночи пьяны.

Надо вытянуться до боли,

Чтоб увидеть, через забор,

Волнующееся поле,

Желанный синий простор.

Дождя осеннего запах

К ней ветер, шурша, принес.

Цепь ржавеет. На грязных лапах

Капли собачьих слез.

Не может быть! Я больше не ждала,

Всё реже в окна грустные смотрела.

Примерзшая к земле ночная мгла

Березам изведенным надоела,

И тысячами тощих черных рук

Они тянулись к безотрадным тучам.

Я вместе с ними думала: а вдруг

Мы только дождь, свинцовый дождь получим?

Но что-то прошуршало о стекло,

И потолок затеплился светло,

Когда я подойти к окну решилась.

И крикнула сама себе: «Он здесь!»

Деревья побелели. Город весь

Затрепетал, поплыл, и закружилась

Тишайшая, густая пелена.

Снег, снег идет! Ныряя влево, вправо,

Снежинка заплясала у окна

Совсем отдельно. Ветер дал ей право

Из белой стаи выпорхнуть вперед

И первой умереть…

А снег идет…

Ударил тяжкий молот в феврале

И зеркало разбил в одно мгновенье.

Рассыпались осколки по земле,

В сумбурном, ослепительном круженье.

И я, под градом битого стекла,

Под ливнем стрел колючих каменею,

Когда-то я всю жизнь мою сплела

В великолепном зеркале с твоею.

Осколок поднимаю… Ранит, жжет,

Но и укол стекла бывает сладок.

В блестящих гранях прошлое живет,

Отсвечивая тысячами радуг.

В другом осколке – год, и снова год.

О светляки годов, бегущих мимо!

Они горят и мечутся вразброд,

Непостижимо и неповторимо.

Стеклянная вонзается игла

В мою ладонь. Не льдинка ли? Не знаю…

Но если льдинка, то она светла,

Пробившись в ночь из неоглядной дали.

Сегодня?.. Или нет, – давным-давно?

Я стекла подбираю осторожно,

Одно к другому… Только всё равно,

Ведь зеркало составить невозможно.