– Господин губернатор, – заторопилась я, – вы помните Энди? Он баллотируется на выборах в Сенат. Нам всего лишь нужна фотография, на которой вы будете запечатлены вместе.

Никакого отклика. По лицу замершего рядом с Энди губернатора было видно – он сожалеет, что его охрана до сих пор меня не прикончила.

– Пожалуйста, – снова затараторила я, – вы с Энди должны выглядеть как друзья.

Их лица продолжали сохранять кислую мину.

– Как приятели, – настаивала я.

В этот момент уже все без исключения, казалось, были согласны с тем, что кого-то необходимо пристрелить. Я не выдержала:

– Мне нужна долбаная улыбка! Предполагается, что вы, блин, добрые знакомые! Христом Богом вас заклинаю, неужели вам трудно улыбнуться?

Выпустив в воздух очередь нецензурных выражений, губернатор расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке и стиснул плечи Энди в дружеском объятии. Телохранители, ухмыляясь, спрятали пистолеты. После того как фотография была сделана, губернатор схватил меня за руку и воскликнул:

– Это было потрясающе!

Я старалась изо всех сил, полагая, что этого будет достаточно, чтобы добиться успеха и прижиться в Нью-Йорке. Но иногда, в самые темные дни моей жизни, пришедшиеся на конец восьмидесятых годов, мне казалось, что ничего у меня не выйдет и я никогда и нигде не стану своей. Мне удалось избавиться от старой пагубной привычки встречаться с несколькими парнями одновременно, но я продолжала следовать другим разрушительным моделям поведения. Я была безумно влюблена в мужчину по имени Прескотт и надеялась провести с ним остаток своих дней. Он регулярно писал мне слащавые любовные письма, способные растопить даже самое циничное сердце, тем самым демонстрируя свою ко мне привязанность. Но уже на следующий день он вдруг мог вспомнить, что стесняется меня, потому что я недостаточно богата и по этой причине не могу быть представлена его семье, что я не получила гарвардского образования и к тому же не являюсь еврейкой. Он говорил мне, что не может сообщить о наших отношениях своим друзьям, и сводил на нет любые проявления любви. Такая модель поведения вскрывала мои старые раны, напоминая о страданиях, которые я испытывала, будучи маленьким ребенком, подвергающимся сексуальному насилию. Отношения с Прескоттом следовали той же модели: вначале извращенная разновидность любви, а затем отстранение, изоляция, ощущение стыда и вины. В душе я не видела разницы между требованием отца «никому ничего не говорить», потому что это может «причинить боль матери», и заявлениями Прескотта типа «Я не готов представить тебя своим друзьям» или «Я не могу привезти тебя в наш загородный дом, потому что ты не нравишься моему отцу». В обоих случаях я чувствовала себя отвергнутой теми людьми, любви и одобрения которых жаждала больше всего на свете. Тем не менее кем-то предполагалось, что я должна испытывать чувство вины и нести всю ответственность за действия своего собственного отца и отца Прескотта.

Наконец, после того, как Прескотт провел мой день рождения со своими близкими, а меня оставил в городе, потому что его отец заявил: «Я не желаю видеть эту женщину в своем доме», я отправилась в ресторан, где угостилась вкусным ужином, а, вернувшись домой, открыла бутылку вина, оставила несколько прощальных сообщений на автоответчиках друзей и на полную мощь открутила газ на плите.

Попытка самоубийства провалилась. Наверное, я неплотно закрыла окно, и кошке удалось забраться в квартиру, отворив его еще шире. Своим спасением я также обязана двум бывшим бойфрендам, которых обеспокоили оставленные мной сообщения. Одним словом, меня успели доставить в больницу – в дурдом, как назвала бы это место моя мама, – для обязательного в штате Нью-Йорк семидесятидвухчасового обследования. На самом деле этот эпизод стал началом долгого путешествия по абсолютно темному туннелю, ведущему к психическому здоровью. Меня не навещал никто, кроме сестры Прескотта, которая мне сочувствовала, несмотря на то что у семьи моего бойфренда появился еще один официальный повод для того, чтобы меня отвергнуть. Впрочем, они всегда считали меня недостойной их сыночка. Своим родственникам я вообще ничего не сообщала, чтобы не подвергаться их насмешкам и унижениям. А поскольку я твердо верила в то, что весь остальной мир так же безжалостен, как и мои родители, то не стала делиться своими горестями и с друзьями.

После того как меня отпустили домой, я вернулась в свою квартирку, к своей кошке. Не имея поддержки со стороны друзей, которые считали, что эти три дня я просто проболела, или профессионалов (в то время я не особенно верила в возможности психотерапии), я отчаянно стремилась самостоятельно выработать и сохранить позитивное отношение к жизни. Но Прескотт никуда не исчез, да и моя семья по-прежнему темной тенью маячила на горизонте. Во всяком случае, я осознала, что самоубийство – это не выход, и попыталась найти другое решение. В свое время поездка в Лондон избавила меня от ненавистного окружения. Поэтому я предполагала, что, уехав куда-нибудь подальше (например, на другой конец света), я смогу разорвать этот порочный круг и перестану добиваться любви людей, которые не способны ею со мной поделиться.

Я отправилась в Индию, чтобы навестить старую университетскую подругу, но во время поездки в Катманду, кажется, получила удар по голове и очнулась на полу в луже собственной рвоты. Сумев добраться до телефона, я позвала на помощь. Я понятия не имела, как очутилась на полу, чем вызвано мое состояние и насколько серьезно я больна. Когда пришел консьерж, он уложил меня в постель, вызвал врача и уселся рядом, глядя на меня с выражением, преодолевавшим все языковые барьеры и совершенно ясно говорившим: Пожалуйста, не умирай на моей смене.

Я достала буквально последний билет на самолет из Нью-Дели и покинула Индию незадолго до Нового года, успев прибыть в Нью-Йорк в канун Рождества. Прескотт клялся, что встретит меня в аэропорту, но так и не появился.

Единственное, что мне оставалось, – это вернуться к своей семье и, надеясь на чудо, предпринять еще одну попытку воссоединения. Я все еще не оправилась после Катманду, но уже на следующий день, то есть на Рождество, вылетела в Чикаго. Когда я позвонила из аэропорта, отец поинтересовался:

– И кто, по-твоему, должен ехать за тобой в аэропорт? Ты что, забыла, что сегодня Рождество?

Это было типичное для нашей семьи Рождество. К этому моменту мы с отцом не разговаривали уже лет пять, не считая вымученных приветствий и прощаний. Когда я позвонила сестре и зятю, чтобы спросить, не хотят ли они приехать в гости к родителям, пока я там, они ответили, что заняты. Зато Чак все еще учился в аспирантуре и часто бывал дома одновременно со мной. Мы, как и прежде, устраивали свои собственные кинофестивали и украшали елку.

На второй день визита я слегла с сорокаградусной температурой и не могла даже пошевелиться. Врач диагностировал кампилобактериоз (бактериальная инфекция наподобие холеры), так что, по крайней мере, я узнала, что сразило меня в Катманду. После лечения, заключавшегося в приеме огромного количества антибиотиков, я вернулась в Нью-Йорк.

Жизнь посылает нам свои настойчивые сигналы, пока мы наконец не поймем то, что должны понять. В этом она уподобляется дрессировщику, снова и снова повторяющему команду, пока собака не догадается, чего от нее хотят. Я понятия не имела, какие выводы должна сделать из того, что меня раз за разом отвергают, – сначала это сделала моя семья, а затем родные Прескотта. Я вела себя, как собака, которая пытается сообразить: я должна опустить задницу на пол, чтобы меня перестали душить? Я должна лечь, чтобы меня перестали душить? Я должна залаять, подпрыгнуть, перекатиться на бок? Что же, что приведет к тому, что меня перестанут душить?

В конце концов я внутренне отказалась от Прескотта, хотя мне потребовалось еще полтора года, прежде чем в самом конце восьмидесятых я отважилась на ультиматум: либо он берет на себя определенные обязательства, либо убирается прочь. Он убрался прочь, и уже через полгода я оставила Сенат, начала встречаться с другими мужчинами и стала работать официанткой в «Кедровой таверне» в Гринвич-Виллидж. Чувствовала я себя там превосходно, поскольку постоянно была окружена привычной неблагополучной атмосферой обильных алкогольных возлияний. Прекрасная старая барная стойка из темного дерева, сохранившаяся здесь еще с сороковых годов, привлекала сюда немало народу. Таверна могла похвастать тем, что в свое время сюда любили захаживать многие представители нью-йоркской школы абстрактной живописи: Джексон Поллок, Джаспер Джонс, Франц Кляйн и некоторые другие.