целомудрие, неопытность, и вообще непонятно, зачем ей

сидеть так рядом со мной. Ох и волновался Я. Самое такое,

что волнуется обычно человек, когда что-то должно решиться

или человек перед ним особенно важный. А ее Я вообще

впервые видел, и тем более Я целовался в те времена только

один раз — с одной девочкой в лагере, и то, по-моему,

случайно. И вот все эти воспоминания в голове крутятся,

а Я сижу с ней на лавке и волнуюсь. Да, Я даже губы грыз.

Я бы закурил, но не хотел, чтобы мой младший брат видел.

И тут она мне говорит:

— Меня назвали ведьмой.

А Я сказал:

— Что?

Причем ответил сразу же, как кретин, будто ждал, что она

спросит.

— Я покупала в магазине минеральную воду, а дети закричали:

«Ведьма!» И отпрыгнули от меня.

Я зачем-то тогда сказал:

— Чертовы дети!

Хотя, по сути, так не думал.

Это все от нервов. Говорю «чертовы дети» и губы грызу,

как неврастеник.

Девочка-Радио была с очень большими зелеными глазами.

Я никогда глаз-то зеленых не видел, а тем более таких

больших.

Она была чрезмерно готичной.

Я не совсем в то время знал эту субкультуру — готов —

и вообще не очень понимал их позицию. Хотя сейчас тоже

не понимаю, почему их так все печалит.

И Я впервые видел гота так близко, а Девочка-Радио явно

являлась одной из них. Длинные темные волосы, кольца

в виде змей, но сексуальность, кстати, некая прослеживалась.

Тогда мы поговорили, как-то скомканно. Ну, она говорила,

а Я мялся и давал скудные ответы, как в полицейском

участке. Мой брат находился совсем рядом, и его очень

интересовало собачье дерьмо, которое также находилось

рядом.

Наверное, всю мою неловкость можно было легко объяснить.

Но зато присутствует неоспоримый факт — в тот день

Я познакомился с Девочкой-Радио.

Я не хотел бы говорить о ней много.

Во-первых, потому, что по прошествии наших многолетних

с ней отношений она меня все-таки бросила. А вовторых,

Я знаю, что она обязательно будет читать это. И мне

не хотелось бы акцентировать ее особенность, даже если она

неоспоримо есть.

Просто Девочка-Радио многому меня научила. Если бы

это была другая девушка, то Я бы сказал, что это она меня

многому научила, но так как это была Девочка-Радио, то

адресовано в принципе ей. С ней Я впервые был с женщиной,

как обычно с ними бывают мужчины. Если отключить

цензуру, Я говорю о сексе. С ней же Я впервые выкурил ко

сяк; в общем, целый багаж воспоминаний. Косвенно она является

человеком, благодаря которому Я стал Художником,

но только косвенно. По сути, растения в моем доме тоже являются

моими вдохновителями, так же как и оконные рамы.

Вообще список благодетелей огромен, и среди всех прочих

там есть и Девочка-Радио.

Глупо настаивать на эксгумации, если знаешь, что любовь

умерла. Итого — пара мимолетных, но верных упоминаний

и эпитафия от нашего садиста-амура:

«Променяв крылья на свободу, ты никогда не сможешь

летать».

Но Я точно знаю, ради чего Я поверил тогда Ринго, покопался

в голове и выбрал живопись. Ведь главное не скука

и не потеря девушки.

Теперь Я не мог что-то просто выдумать, заболтать себя,

когда мне одиноко, и вернуться в цивилизацию, в которой

прошло все детство. Я перестал видеть, как видит ребенок,

когда ушел мой лучший друг… Мартин.

В место, ведомое только ему одному.

……

……

……

……

Мало с кем Я говорю об этом.

Моя жизнь делится на два периода — до гибели Мартина

и после.

Мне тогда говорили: «Да, парень, я знаю, как это тяжело

— потерять близкого человека».

Куда мне затолкать это сочувствие, чтобы у вас было ощущение,

что вы как-то мне помогли, мистер?

Все, что нужно, — это тишина. Хотя бы два дня тишины

и никаких звонков с вопросами.

Я тогда впервые похороны-то видел. И это было самое

страшное, что мне приходилось наблюдать. Траур, рвущий

голову и голосовые связки.

Родители Мартина не смотрели на гроб, на окружающих;

по-моему, они вообще никого не видели. Взгляды их

пронзали пустоту. Они прощались с тем, кого они привели

на эту землю… с сыном, который теперь уходит.

Я не плакал. Хотел пару раз разреветься, но сдержался.

Выкурил, наверное, в тот день Я пачки две точно. Хотя для

меня норма — половина в день. Как недоумок, Я стоял у могилы

друга, думая о том, сколько курю и еще выкурю. Становится

еще тоскливей, когда ты думаешь о чем-то глупом

только потому, что тебе дико хочется заплакать.

Мне вспоминалась наша группа, своеобразные песни

о любви и еще тетрадки с детскими рисунками, что так въедаются

в душу. Все несущественное стало существенным.

Я оказался посреди огромного и незнакомого мира.

Никто не мог мне подсказать, что делать дальше. Да и слушать

Я никого не хотел.

В тонированном окне автомобиля Я разглядывал свой

костюм. Этот костюм сидит на мне лучше того, в котором

Я был на выпускном.

Я затянулся и сказал вслух:

— Наверное, идиотам идет траур…

Кто-то похлопал меня по плечу, Я обернулся и увидел

отца Мартина.

Он улыбался, в то время как по щекам бежали слезы.

— Ты был ему хорошим другом, Флойд, — сказал он

и слегка кивнул.

— Был и буду! — и это была правда.

Мы обнялись, и Я почувствовал, что плачу. Плачу в унисон

с отцом своего лучшего друга.

Наверное, это даже красиво, хотя, по большому счету,

отвратительно.

Мартин не был циником. Скорее он был парнем с кроликом

в шляпе.

Он верил в то, во что другие не поверят никогда. И самое

главное, Я перенял это.

Глаза его были настолько карими, что походили на глаза

мультипликационного героя. Знаете, такие два черных

кружка. Я называл его Мартин Скорсезе, он такой же псих.

Быть психом у нас считалось чрезмерно почетным.

Когда мы ссорились — а это происходило редко, но все же

происходило, — из Скорсезе он превращался в Рики Мартина,

этакого гея-говоруна.

Голубым он, конечно, не был, наоборот. Любимец девушек

и женщин. Дамочки от него просто кипятком писались,

честно. Вы бы видели, сколько красоток было на похоронах

— Хью Хефнеру такое не снилось. Мне было даже

неловко как-то во время поминок: не понимаешь, от чего

присутствующие утирают слезы — от горя или удушающих

ароматов парфюма.

Наверное, весь секрет Мартина состоял в его улыбке, не

той, что у Моны Лизы, но где-то рядом. Он так лучезарно

улыбался, что даже в драках его не били по лицу.

Еще у него была очень подвижная голова, как у коршуна.

Казалось, что он всегда обо всем в курсе, просто не хочет

рассказывать.

Когда Я говорю о нем в прошедшем времени, мне становится

стыдно.

Но если постоянно внушать себе, что он здесь, рядом,

Я сдвинусь по фазе.

Потому что это действительно сложно — потерять близкого

друга, но верить, что он все время тут. Я не атеист, скорее

наоборот. Просто сужу по себе. Если бы Я помер, то точно

бы не сидел возле родственников, что меня оплакивают.

Скорее всего, Я бы пошел в какой-нибудь пустой дом и завывал

там. Все призраки примерно так и поступают.

Смерть Мартина не была столь неожиданной. То есть

приблизительно к ней даже были все готовы. Он постоянно

повторял, что у него что-то с сосудами в голове и что

он может легко отдать концы. Я всегда думал, что он утрирует,

многие так делают — нагнетают обстановку, чтобы

привлечь лишнее внимание. Конечно, скверно так думать

о лучшем друге, но Я не хотел зацикливаться на таких

страшных предсказаниях.