Хоуп подошла к подъезду. Снегопад усилился. На плече у нее висел кофр с камерой, там же лежали ключи и бумажник. Больше она ничего с собой не носила, косметикой не пользовалась, только иногда подкрашивала губы, отчего делалась еще больше похожей на Белоснежку. Иссиня-черные волосы она зачесывала гладко назад и стягивала либо в конский хвост, либо в косу или пучок, в распущенном же виде они доходили до пояса. Изящество в движениях делало ее похожей на девочку, да и на лице морщин практически не было. По паспорту Хоуп уже стукнуло сорок четыре, но ей никак нельзя было дать ее годы, она всегда выглядела намного моложе. Как ее фотографии и запечатленные на них лица, она оставалась вне времени. Достаточно было одного взгляда на эту женщину – и уже трудно было отвести от нее глаза, хотелось любоваться ею до бесконечности. В одежде Хоуп избегала ярких тонов и почти всегда была в черном, словно затем, чтобы не отвлекать на себя своих будущих героев, но в жарком климате она, конечно, предпочитала белый цвет.
Открыв ключом дверь подъезда, она энергичным шагом поднялась к себе на третий этаж. Она озябла и теперь с радостью входила в дом, где можно было согреться, хотя из за высоких потолков и больших окон в квартире порой гуляли сквозняки.
Хоуп зажгла свет и, как всегда, с удовольствием оглядела свой спартанский интерьер. Цементный пол был выкрашен в черный цвет, диван и мягкие кресла обиты светло-кремовой тканью, словом, ничто в обстановке ее жилища не резало глаз. В этой простоте было что то от дзен-буддизма. А по стенам повсюду висели огромные черно-белые фотографии в рамках, ее любимые работы за долгие годы творчества. Самую длинную стену украшал цикл фотографий юной балерины, сделанных в движении. Девушка на снимках была необычайно хороша собой, изящная белокурая танцовщица не старше девятнадцати. Это была замечательная серия, часть личной коллекции Хоуп. По другим стенам во множестве висели фотографии детей, были и снимки индийских монахов, которых она фотографировала в ашраме, где проходили ее духовные искания, а также два огромных портрета государственных деятелей высшего ранга.
Квартира, можно сказать, являла собой галерею ее работ, а на длинном белом лакированном столе была в строгом, почти хирургическом порядке выложена на мягких подложках вся аппаратура. Для больших заказов Хоуп обычно брала ассистентов со стороны, но в большинстве случаев предпочитала делать все сама. С ассистентами, конечно, было легче, но они сильно отвлекают. Любимым фотоаппаратом Хоуп Данн была купленная сто лет назад «Лейка». Для студийной съемки она использовала также «Хассельблад» и «Мамию», но старая камера оставалась ее самой любимой. Фотографировать Хоуп начала еще в девять лет. В семнадцать поступила на специальные курсы фотографии при колледже Брауна, которые с блеском закончила через четыре года, представив в качестве дипломной работы впечатляющий ближневосточный проект. После диплома она год проработала в качестве коммерческого фотографа и успела за это время выйти замуж, но потом на долгих двенадцать лет практически выпала из профессии и довольствовалась единичными заказами от случая к случаю. Однако в последние десять лет Хоуп вернулась к любимому делу, и именно эти годы принесли ей мировую известность и все крепнущее признание. К тридцати восьми, когда Нью-йоркский музей современного искусства устроил выставку ее работ, она была уже известным фотографом. Настал ее звездный час.
Хоуп зажгла кругом свечи и погасила верхний свет. Удивительным образом эта квартира действовала на нее умиротворяюще. Вместо спальни у нее была небольшая антресоль над лестницей с узкой односпальной кроватью, и Хоуп нравилось, засыпая, оглядывать сверху свое жилье, от этого у нее возникало чувство полета. Этот лофт разительным образом отличался от всех ее прежних квартир, в чем было еще одно его преимущество. Хоуп всегда страшилась перемен, но на этот раз встретила их с легким сердцем. Приняв то, чего всегда боялась, она поняла, что внутренне сделалась сильнее. Всю жизнь ее преследовал страх утраты и перемен, но теперь она научилась принимать их с достоинством и мужеством.
В дальнем конце квартиры располагалась небольшая кухня с черной гранитной отделкой. Скорее по обязанности, чем для того, чтобы утолить голод, Хоуп прошла на кухню и разогрела себе суп из банки. Ей было лень заниматься стряпней, она годами жила на супах, салатах и яичнице. В тех редких случаях, когда у нее пробуждался аппетит к настоящей еде, Хоуп в одиночестве отправлялась в какой нибудь незатейливый ресторан и, не рассиживаясь, съедала незамысловатый ужин. Кулинария никогда не была ее сильной стороной, да она и не скрывала этого. Она считала готовку пустой тратой времени, ведь в мире так много других интересных вещей – сначала это была семья, теперь – работа. В последние три года вся ее жизнь свелась к работе. Своему делу она отдавалась всей душой, и это приносило результат.
Хоуп поглощала свой суп и смотрела на падающий за окном снег, когда зазвонил телефон. Она отставила тарелку и достала мобильник. Звонков она не ждала, но, услышав в трубке голос своего агента Марка Веббера, улыбнулась. Давненько от него не было вестей.
– Слушай, ты сейчас где? В каком часовом поясе? Я не разбудил? – В ответ Хоуп рассмеялась и пересела на диван. С тех пор как она десять лет назад вернулась к работе, Марк бессменно представлял ее интересы. Обычно он добывал для нее коммерческие заказы, но к ее более глубоким творческим проектам относился с не меньшим уважением. И любил приговаривать, что в один прекрасный день она будет признана одной из самых значительных современных фигур в американской авторской фотографии. В каком то смысле его пророчество уже сбывалось, ведь Хоуп пользовалась заслуженным признанием как галерейщиков, так и коллег по цеху.
– Я в Нью-Йорке, – с улыбкой промолвила она. – И ты меня не разбудил.
– Разочарован. Я думал, ты в Непале, на худой конец – во Вьетнаме, а то и вовсе в какой нибудь дыре. Удивлен, что ты здесь. – Он помнил, что Хоуп терпеть не может праздников, и знал почему. На то были свои причины. Но она была женщиной неординарной, стойкой, как оловянный солдатик, и к тому же его хорошим другом. Марк искренне любил ее и восхищался ею.
– Похоже, какое то время я здесь проторчу. Вот сижу, любуюсь снегом. Красиво! Попозже думаю выйти поснимать. Что нибудь в старомодном стиле.
– Да ты что, там же мороз! – предостерег он. – Смотри, не простудись! – Марк был одним из немногих, кто о ней искренне заботился, и это ее трогало. В последние годы она так много разъезжает, что связи со старыми друзьями потеряны. После колледжа она жила в Бостоне, но, вернувшись из Индии, решила осесть в Нью-Йорке. Хоуп всегда была одиночкой, а сейчас – больше, чем когда либо. Марка это беспокоило, но он видел, что ее такое положение дел вполне устраивает.
– Я только что вошла, – пояснила она, – и как раз ела куриный супчик.
– Моя бабуля тебя бы похвалила, – опять улыбнулся Марк. – Скажи ка мне, красавица, каковы твои ближайшие планы? – О том, что у нее в работе нет никаких коммерческих проектов, он, разумеется, знал, ведь все заказы шли через него.
– Да ничего особенного. Вот… собиралась праздники провести в доме на Кейп-Коде. Там сейчас здорово. – Хоуп говорила о мысе Кейп-Код на Атлантическом побережье Штатов, знаменитом своими песчаными пляжами.
– Очень весело, скажешь тоже! Только тебе может такое в голову прийти. Да там в это время года от скуки помереть можно! У меня для тебя предложение получше. – В его голосе появились знакомые интригующие нотки, и Хоуп рассмеялась. Она хорошо знала Марка и тоже любила его как брата.
– Например? Опять хочешь меня втравить в авантюру, а, Марк? Что теперь придумал? «Лас-Вегас перед Рождеством»? – Оба расхохотались, представив себе, как бы это могло выглядеть. С Марком такое случалось, в его голове порой рождались самые немыслимые затеи, но Хоуп их всякий раз отвергала. При всем том надо отдать Марку должное, он честно отрабатывал свой хлеб. Своим потенциальным клиентам он так и говорил: «Обещать не могу, но буду стараться».
