— Вот, вот, — показал Лёлик в потолок. — А как с теорией, что всё из Космоса, свыше? Может мозг — это приемник и есть? Ну, кто грюндик, кто хрюндик — не нам судить. Допустим, у него «приемник» работает в диапазоне, скажем так, техническом — нате вам: Ньютон. Этот на волне литературной, пожалте: Лев Николаевич. У третьего настройка сбита: он только пьет, жрет и баб еб… О, — осёкся Лёлик. — Извините.

— Да, и битлы зря что ли волосы отрастили? Говорят же, что длинные волосы, как антенны, восприятие усиливают. Чего ты лыбишься? Зайди в школу, глянь на портреты. Менделеев, натурально, монах-отшельник. Маркс, Энгельс — в попы, не глядя. А Эйнштейн? тот еще хиппи.

— Кто говорит? «Говорят».

— Ну, Космос, — сказал Маныч. — И что? Надо без трепета к этому подходить. Обычное дело. Организован, кстати, по законам музыкальной гармонии. Это еще Кеплер, Бог даст когда, всё изложил.

— Но если всё это из Космоса, — прорвался Лёлик, — то тогда понятно, почему все по ночам сочиняют. Или во сне. Днем звезды не видны, — подытожил он.

— Чувак, держи. — Маэстро протянул Лёлику через стол растопыренную пьяную пятерню. — Справедливо подмечено. Музыка имеет электромагнитную природу? Та музыка, о которой мы говорим?

— Ну… — неуверенно отозвался я на его вопрос.

— Конечно, — с пьяной убежденностью подтвердил Маэстро. — Днем, в любом объеме воздуха, ионизированного солнечной радиацией, есть атмосферное электричество. Солнечный свет, чтоб вы знали, тоже электромагнитное излучение. Естественно, вся эта хренотень накладывается друг на друга. Проще. Получается наводка, приемник фонит, акустика заводится.

— Особенно с похмела, — подсказал я.

— Подожди ты, — одернул Лёлик.

— Ночью влияние солнца практически отсутствует, — продолжал Маэстро. — Ведьмы когда колдуют? В полночь. Когда влияние солнца минимальное. А вы как думали? Для полноты картины, да? Поэтому ночью и сочиняется, как по маслу. Вспомнить бы, в школе проходили. Сейчас вспомню. О, этот, — Маэстро пощелкал пальцами, — черт, ну? — повернулся к жене. Та пожала плечами. — О, блин. Столетов, вот! — обрадовался Маэстро. — Механическое давление солнечных лучей на предметы давно доказано. Солнечный ветер влияет даже на движение космических аппаратов.

— Нет, с вами посидишь, точно чокнешься, — сказала Маэстрова жена. — Вам в Академиях Наук надо, а не тут по ресторанам. Пойдем-ка домой, — решительно сказала она Маэстро. — Я не хочу ночью идти. Сегодня пьяных столько.

— На посошок, на посошок.

— Сначала стременную, — восстановил справедливость Лёлик.

— Что, выписали пенальти? — спросил я Маэстро на ухо.

— Дал подписку посуду мыть, — шепнул он в ответ.

— Ну, смотри, чтоб позвонок не треснул.

Когда Маэстро, пошатываясь, ушел, поддерживаемый женой, Маныч, рассмотрев пустую бутылку на свет, отчетливо произнес ни к кому не обращаясь:

— Туфта.

— Чего ты?

— Туфта всё. Завязывать пора это дело. Остопиздело.

— Пить?

— С вами здесь ошиваться. Я ведь через силу сюда хожу. Как на каторгу.

— Да, Артух, всем надоело, — забеспокоился я. — Уйдем, потом не сядем. Музыкантов море. Как весной грязи. Только упусти.

— Ну на хрена мне это надо здесь в орех разбиваться? За копейки эти что ли?

— Чего ж ты делать будешь?

— Ничего не буду.

Уперся, хрыч, намертво. Волчья сыть, травяной мешок. Хуже нет уговаривать, по себе знаю. Сила действия равна силе противодействия. Чем больше жмешь — тем сильнее откат.

— Замнем пока. Доиграем неделю и решим. Минька на днях подъедет.

— Нехуй и решать. Я уже решил. И не ждите. Сяду дома с саксом, если мне надо, и оттянусь. Ни музыки с вами, ни хуюзыки.

С тем и разошлись. Без музыки, без хуюзыки.

Майские чем хороши? Девок столько оттаивает — ужас! И каждая норовит юбчонку на пупок натянуть — ноги демонстрируют: вот у меня какие! я с такими ногами далеко пойду.

За зиму новое поколение вызрело — озимые взошли. Стегают в мамкиных туфлях с наклеенными ресницами. А в лобке звезда свербит, а в носу сопля блестит.

В Миньку влюбилась пятнадцатилетняя.

А дело было так.

Шел себе Минька, шел довольный с удачных вечерних поёбок и надо такому случиться, что укусила Миньку собака. Просто так. Подошла — и за голенище. Ну не понравился он собаке. Могут быть у собаки свои собственные резоны? Что? у людей не бывает, когда покусать кого-то хочется? Очень даже бывает. А чем, спрашивается, собака людей хуже? У собаки, между прочим, еще и зов предков в крови. Потому и кусала старательно. Потерпевший кричал.

Здесь на сцене появляется собакина хозяйка, растопырив рот. Но уже поздно. И очередь кусаться теперь Минькина. Девица, надо отметить, смотрелась на выданье, и Миньке налепила, что де провалилась в институт, но не работает, потому что родители не разрешают, сидит дома, помирая от скуки и тра-ля-ля — много всего налепила, фантазия хорошая у девчонки.

Но это уже потом, когда Минька отматерил ее вместе с собакой и она проревелась. У нас же опыт в этих упражнениях колоссальный. Этот сквернавец первого ранжиру меньше чем за минуту всё ее будущее, прошлое и настоящее выдал. Та в рёв. Слишком уж прогнозы определенные. Тут уж наш кавалер утешать-провожать: девка явно не крокодил; а пока до подъезда шли, она в него и влюбилась. За каких-то тридцать метров.

Березы сок гонят! Девке влюбляться надо! Шел бы я — в меня втюрилась.

На другой день дурачина-простофиля автоматом сходил с ней в кино. Ему ж не удержаться, он же, как отец русской демократии соответствовать должон: плывет рыба-карась — лови ее, хватай; пробирается рыба-окунь — на живца; притаилась хищница-щука — на блесну ее, пройду.

Что ж, рыболов-спортсмен. Кода. Доигрался хуй на скрипке. Теперь каждый, каждый! день получает письмо. С рисунками, фантиками, лепестками, пестиками, тычинками. Но это теперь. До теперь мудак девяносто шестой пробы заманил чаровницу в общагу, задумав лишить иллюзий, и даже снял исподнее — он же думать не думал, что она несовершеннолетняя. Дальше дело не зашло: клава, обнаженная смаху, слезно возражала, Миня был сытый — не съел. На белый день оставил. Куда она, глаза по плошке, кудрявы ножки, денется — где Минька, там и рвется.

И случился бы такой прелюбопытный анекдотец, если б не ляпнула нюся, что восьмой класс кончает. Тут и сел старик. Это ведь не собакам хвосты крутить. Тут не попробуешь — не узнаешь, почем он, самый народный суд.

Марфутка теперь ходит у нас под окном зарёванная, а Миня облажался на всю общагу — что в нашей деревне скроешь? Да и факт на скамейке, во дворе. На защечных дел мастера теперь просто пальцем показывают. Герой. Джины с дырой. Всё припомнили бывшие его пассии, все обиды и измены — на полмира растрезвонили в испорченный телефон. И на нас, как говорится, тень. И у нас с Лёликом по восьмикласснице. Сарафанное радио передавало и другие леденящие душу подробности, но здесь я воздержусь.

Ладно мы. Всё это настолько мелко, что и в лупу не рассмотришь. Я просто внимания на эти разговоры не обращаю. А вот Миньке из дому не выйти. Минька, как Брестская крепость, в осаде. Не уходи, еще не спето столько песен. Минька Лёлика на переговоры по мирному урегулированию отправлял, но дипломат хренов только прохихикал и дело, застряв на запятой, так и продолжало буксовать, не двигаясь с места.

Девка страдает. Минька психует. Я смеюсь: смешно мне. Смешливый я. А наш дядя Михаил тёте молодость сгубил.

Лёлик недоумевает:

— Да сломай ты ей целку, Миня!

Маныч — он вообще у нас не церемониймейстер. Маныч, как Миню ни встретит, как бы сам про себя, в задумчивости, частушки вроде этой напевает:

Минька раз было чуть не с кулаками. Миньке не до смеху. Шуточки. А если б бабахнул? Она же всё мамке расскажет — к цыганке не ходи. Оно, конечно, нет — и нет. Но и того что было можно в протокол занести. Минька и сам понимает, не дитё. Не вчера родился. Знает, какими кренделями дело может закончится. Купился на фуфу: сама-то маруська та еще лошадка: ядреная, налитая, нажми — брызнет. Платьице подрублено по самое далёко — не только коленные чашечки видны, но и весь сервиз, как на подносе. Лифчик предпоследнего размера, там такие выпуклости — в «Плейбой» да и только. Лёлик, оценив, только ахнул: ну и подоконничек! Одета под фирму, разговоры просвещенные, книжки умные цитирует, акселератка чертова. Раскуси. Попробуй! Она намазюкается, завлекалки накрутит — не то что восемнадцать, все двадцать пять дашь. Такие скоромные штуки над глазами изобразит — хоть сейчас на Пляс Пигаль, пусть в душе и чистая, как райские чертоги. В душу не заглянешь. Не паспорт же у них требовать, скороспелок. Вот такие у нас, ексель-моксель, переплеты книжные.