В момент рассказа тот самый объявился, который в автобусе ездить не умеет. Мамонтёнком кличут. Не потому, что упитан выше среднего, напротив — тоща тощей, а потому, что каждому встречному поперечному на полном серьезе рассказывает, как будучи в таежных лесах, был очевидцем лесной трагедии: мамонтенок в болотине тонул, а мамонтиха кругом болота скакала, помочь не могла. Так, мол, и потоп. Божиться, пусть ноги отсохнут, что видел. Слезы на глазах. Лихо рассказывает. Писателем будет.

Но эту бухтину я уже за столом слушал. Степа с Мамонтёнком из деревни только, может быть, мамонта и не привезли. Княжеский стол.

Я кайф выставил. И то обругали: ты студент, три копейки за душой, что как не родной? Кондрат загодя подсуетился, винища целую батарею припас. А кроме того — девка у него на проспекте в кондитерском трудится, — такой торт на столе, что ни по телевизору сказать, ни в романе описать.

Хватанули по соточке.

Припасы хвалю: соления-мочения. Груздочки только хрупают.

А впереди еще целая поэма: холодец, тающий на языке; зажаренные в духовке толстые ломти мяса; разваристая картошка, залитая желтой, от избытка, сметаной; пупырычатые, с прилипшими ниточками укропа, один к одному, с мизинчик, огурчики; масло домашнее душистое; сало с мясными прожилками, приготовленное с ядрёным чесноком и красным перцем; лещ копченый с забытой щепкой-распоркой в брюхе; хрен натертый, острый до слез; ещё шкворчащая яичница из двадцати яиц; хлеб из русской печки, что и на третий день дышит; капуста квашеная с морковкой сладким запахом тоненько ноздрю буровит.

Всё на скатёрке с локомотивом.

После второй Степа стал рассказывать, как из деревни ехали.

Перед праздниками ПАЗик битком, по горлышко, народ веселый, самогонки причастившийся. Едут. На ухабах подпрыгивают, на колдобинах подскакивают. Эх, дороги.

На сиденье сзади — бабка с внучком. Внучку года четыре. Здоровенный лбина, румянец в пол-лица, щеки висят, а во рту пустышка. Рядом билетерша со своей потрепанной сумкой, пассажиров обилетила — поговорить не с кем, — вот и давай пацаненка подъелдыкивать: такой большой, скоро в школу, поди, пойдешь, а до сих пор с соской. И не стыдно тебе?

Тот сидит. Пыхтит. Сосет. Дудки зеленые под носом бегают: туда-сюда. Бабка в окно смотрит. По фигу.

Та не отстает: ай-яй-яй, ну только погляди какой, а? вот же девочка едет, такая малая, не тебе, облому, чета, а, вить без соски. Один ты такой, пуп сопляносый, соску сосешь.

Пацаненок, не торопясь, добро своё изо рта вынимает и спокойно так тёте говорит: «Пофла ты на фуй», и пустышку невозмутимо снова в рот.

Весь автобус так и упал. Водитель аж с перепугу затормозил, ничего не понял. Билетерша покраснела, как рачиха, сидит колуном, язык отнялся.

Полдороги помирали.

Кондрат, в свою очередь, троллейбусную историю вспомнил:

— Сидит пара с ребенком, а ребенок у бабы на коленях. Вот вертится, вот вертится — весь извертелся, навертыш. Мать ему говорит: «Сколько раз тебе можно говорить — не вертись!» А он ей отвечает, да звонко так: «А ты сколько раз папе говорила, чтобы он в раковину не писал, а он все равно писает!» Е-е, что в троллейбусе было… С одной теткой даже чуть плохо не стало… Натурально Райкин. Бедный папа на первой же остановке пулей вылетел.

— Только покойники не писают в рукомойники, — откомментировал я. — Смотрю, скатерка какая у вас выдающаяся.

— Кондрат у нас, после армии, проводником работал, — ответил Степа. — У нас белье свое, мы общагское не берем.

— А где, Кондрат?

— У нас здесь. В депо. Комнату обещали и зажали, собаки дикие. Я начальника послал — и на завод. Сейчас в цехе тридцать второй на очереди, а однокомнатную мало кто берет, так что через пару годиков, факт, получу. А если женюсь и двухкомнатную отхвачу, как нехер делать. Паша Дерунов приказ подписал: станочников обеспечивать жильем в первую очередь. Что? зря что ли эмульсионку глотаем?

— Ну и как там в поездах? — спросил я, запивая «Пшеничную» клюквенным морсом.

— Как. Пиздят всё подряд.

— Но, — с недоверием отнесся я. — Так уж и всё.

— Отвернись — и последнюю кочергу унесут. Как в ресторанах тарелки да графины тащат?

— Сувенир.

— Та же история. Приятно же — расстелешь, а там клеймо чугунное: «Вагонное депо». Ляжешь — совсем другой эффект. Ну и инстинкт сказывается: а, пригодится. И тебя самого, когда сдаешь, обсчитают: «У вас двух простыней не хватает». Усё — платить надо. Сам считал — всё хватало, тютелька в тютельку, а теперь видишь что. Куда делось, спрашивается? Так стоишь-стоишь, они у тебя простыню зажухали, а ты уже пару наволочек замантулил. Фифти-фифти, как в Америке говорят.

— А заработки?

— С заработками порядок. Народ в обиду не даст. С зайцем, при хорошем раскладе, сотни три с лишком набегает. А зайца только свистни — купи у нас билеты в кассе. Без блата не суйся, сам знаешь. Она не продаст — ей плевать, зарплату не снизят. А у меня тариф: час — рупь. Он себе сидит тихонечко в коридорчике и сидит. Я обычно еще на вокзале компанию примечу веселую, стакашек им, то, сё, смехуёчки — отношения выстраиваю. По-людски всё. А ревизор, ворог, идёт обычно ночью. Если купе полное — не открывают. Постучу: «Можно я к вам человечка минут на пятнадцать?» «Какой разговор. Пожалуйста». Вот так-то. А уж если днем — держи ухо востро. — Кондрат взял щепотку квашеной капусты, отправил в рот и, закрыв глаза, прожевал. — Не кисловата, нет?

— В самый раз. Не переживай. Так что там днем?

— У меня один мужчина интеллигентного вида, в Краснодаре, чуть не на коленях стоял — возьми и возьми, на работу опаздываю. Начальник комбикормового завода, между прочим. Документы показывает. Я-то знаю, что ревизия будет, говорю ему, уж на меня не пеняй если что. Он кляться-божиться, всё сделаю, только б ехать. А сам, видать, из отпуска: костюм такой белоснежный с отливом, полный парад, хоть прямиком в ЗАГС. Через два перегона, после разъездика, сердце-вещун, смотрю как Толя Розенфельд из служебного флажок держит — всё, пиздец — ревизоры сели. Ё-моё. Ну куда? Я его, элементарно, в печку. Ехать хочешь? Вперед! Проверили уже, всё, пошли было, а одна манда, ее все проводники ненавидят, сволочугу, один раз даже в мешке из-под белья на какой-то полустанок дикий вынесли и оставили завязанную — она прямиком к печке, как чует, курва. Поглядела, шнырь-шнырь носярой. Ничего. Ушли. Куда ж он там делся? самому интересно. Открываю — под самым потолком, голова в жопе, в три погибели, как и умудрился. Вылезает. Счастливый, что пронесло. Но уж костюмчику — бандерраросса. Давай вторую, — скомандовал Кондрат, отправляя порожнюю бутылку под стол. — Не выношу, когда рюмки пустые. Конечно, если с зайцем попадешься, — продолжил он, — премии ебанут рублей петьдесят. Но на длинноухих, да особенно летом, в сезон, своё вернешь. Чай, однако ж, — постучал вилкой Кондрат по стакану. — К нам со Степой тетка приезжала с Тюмени. Я говорю, теть Маш, сколько за чай платила? Шесть копе-ек, — передразнил Кондрат, — таким тоном, мол меня не обманешь! А сахара сколько? Два куска-а, говорит. Вот так мышей ловят. Чай-то четыре копейки.

— Так я тоже всю дорогу шесть плачу.

— Вот-вот. Привыкли люди и не знают, что их стригут. Пассажир, по правилам, даже постель сам стелить не должен. И сдавать не обязан. Оставил и всё. За тридцать минут до прибытия. Не его забота. Тоже приучили потихоньку. Да и в самом деле, убрать трудно что ли? я не понимаю. Элементарная вежливость. Проводнику надо вагон убрать, белье, посуду помыть, а ведь домой тоже приехал, торопится.

— Нехуй торопиться, — борзо сказал Степа. — Работать надо. Привыкли, тоже мне. Тунеядцы.

— У, щегол, — шутливо замахнулся Кондрат. — Это дед у нас в деревне вечно ворчит. Все у него тунеядцы и бездельники. А я даже с интуристом ездил. Недолго, правда. Скажу, как на духу — всех лучше немцы западногерманские. Вежливые. Чистюли такие аккуратные. Сувениры тащат. Задарили всякими штучками-дрючками. Вот тебе ручка — дарит; я отмахиваюсь, у меня есть своя — показываю. Нет, возьми: сувенир.