- Да.
- Мама в порядке?
- Да.
- А отец?
- Тоже. Все нормально.
- Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?
Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.
- Все не так уж и плохо, - сказал я.
- Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?
- Все не так уж и плохо, - повторил я.
- Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?
Я вскочил на ноги.
- А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело – учить нас литературе в этом гребаном кабинете! - Я прекрасно осознавал, что кричу.
Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.
- Не ругайся матом в моем классе, - сказал он.
- Ладно, - ответил я.
- Ладно, - повторил за мной он. - Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.
- Я не расстроен.
- Ну хорошо. - Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. - Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.
Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.
3.
Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины – даже сильно пьющего – должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?
Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?
Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке – видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.
У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.
Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.
И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников – я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.
Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.
- От отца, - ответил он. - Это он меня научил.
Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.
После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах – незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.
- Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, - ответил я.
- Правда? - удивился он. - Я не знал.
- Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.
Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.
- Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.
- Я оставляю их в школе, в студии.
- Покажи мне что-нибудь из твоих работ.
Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.
- Пожалуйста, - прошептал он и посмотрел мне в глаза.
Это было очень странно – что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.
- Ну и хорошо ты рисуешь?
Я знал, что это шутливый вопрос.
- Нормально.
- Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.
Откуда ему знать.
- Остановимся на неплохо.
- Ты хороший парень, - сказал он.
Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул – мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.
Самое досадное – мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.
Может быть, мы сможем жить лучше.
Может быть, отец будет меньше пить.
Может быть, я буду меньше пить.
Может быть, нам не придется все время грустить.
Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.
Но ничего не изменилось.
Отец, наоборот, стал больше пить.
Я тоже стал больше пить.
Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.
Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто – так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.
Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.
Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.
Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия – я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.
Иногда я ненавижу Адама.
Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам – лобовое стекло.
Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом «печальный» и разной матершиной.
Ничтожный лист бумаги. Это я.
Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.
Воспоминания
Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это «общением», когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть – мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:
- Что ты видишь на этом снимке?
- На каком снимке?
- На который так внимательно смотришь.
Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.
- Это твои сыновья.
- Да.
- Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.
Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.
- И о чем же ты думаешь, глядя на него?
- О брате.
- Сколько ему лет?
- Он на три года старше меня.
- Как его зовут?
- Сантьяго.
- У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?
- Да. У мамы в комнате.
- Что на ней?
- Брат обнимает меня.
- А сколько тебе лет на этом фото?
- Два года.
- Ты улыбаешься?
- Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.
- Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?
- Да, конечно, валяй.
- Ты любил своего брата?
- Не помню.
- Не помнишь?
- Да, Адам, не помню.
Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня «не хочу вспоминать» равносильно «не помню». И точка.
В стране снов
Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце «красивый», так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.