Но я эту картину тоже видел. Она кончилась не так уж счастливо…

— Ну, и чем же все это кончилось? — спросил я.

Лу вздохнула и грустно посмотрела на меня.

— Гангстер убил писателя и украл у него все миллионы…

Я расхохотался. Лу тоже. У нее было чувство юмора.

Глен Брайан то и дело поворачивался к нам и принимал участие в разговоре. Он оказался остроумным собеседником, бывшим солдатом и, так же как и я, страстным любителем бейсбола. Не сошлись мы только в командах. Я болел за «Индейцев», он — за «Львов»… Лишь одно обстоятельство мешало нашей беседе: когда Глен Брайан работал и в него летели мячи, было неприятно видеть, как дергается его тело. Особенно смущало, когда среди глухих ударов о перегородку выделялся резкий звук попавшего в цель мяча.

В тот день мне не хотелось видеться ни с Карриганом, ни с Джо. Прямо из Кони-Айленда я позвонил одному и другому, узнал, что новостей нет, сел в такси и отправился домой. Я сидел рядом с шофером и находился в том полудремотном состоянии, которое навевает бесконечный поток плывущих рядом разноцветных автомобилей и утомительное мигание светофоров. Полисмены-регулировщики относились довольно презрительно к ярко-желтым лимузинам-такси. И очень часто небрежный взмах руки в белой перчатке незаслуженно долго задерживал нас на перекрестках. Шофер, говорливый и развязный, как все нью-йоркские таксисты, затейливо ругал каждого встречного полицейского на своем живописном бруклинском жаргоне.

— Ах ты, сын пистолета и дубины!.. Дали тебе белые перчатки, так ты всем их суешь в нос! — ворчал он. — Нет, вы только посмотрите, мистер, на эту морду! Он, наверное, надевает белые перчатки, чтобы не пугать детей своими лапами.

«Белые перчатки… — лениво думал я. — Полицейским, наверное, в них жарко… Интересно, тот полицейский, которого видел Глен Брайан, тоже был в белых перчатках?.. Что?! — Я резко выпрямился. Мысли заработали быстро и ясно. — Как же мог Глен Брайан видеть полисмена, который спокойно вошел в музей? Ведь хорошо известно, что полиция не смогла войти именно потому, что дверь была закрыта изнутри! Ей пришлось сначала взломать дверь, а потом уж входить.

И, главное, в то время музей уже был окружен толпой!»

— Стойте! — сказал я шоферу. — Назад, в Кони-Айленд, быстро!

— Ясно! — Шофер радостно улыбнулся и принялся сворачивать в боковую улочку. — У вас что-нибудь свистнули! Так это же Кони-Айленд, мистер! Что же вы хотите? Где же, по-вашему, воровать, если не в толчее Кони-Айленда? Вы знаете, я однажды вез пассажира, которого обчистили на углу Бродвея и Сорок второй улицы…

Он мне мешал думать, этот болтливый шофер. Я никак не мог поймать нить какой-то важной мысли, которая только что билась в моем сознании.

— Извините, — перебил я его, — я пересяду в заднюю кабину. У меня разболелась голова…

Шофер, по-видимому, обиделся. Он так резко затормозил, что я едва не стукнулся головой о ветровое стекло.

Я пересел, закрыл глаза и принялся сосредоточенно думать:

«Так… На чем же это я остановился?.. Я подумал о том, что Глен Брайан видел полисмена, который вошел в музей до того, как было обнаружено убийство. То есть, до того, как начала собираться толпа. Но что-то я хотел узнать еще? Боже мой, меня же шофер перебил на самом интересном месте!.. Ах, да! Я хотел узнать у Глена Брайана, был ли полисмен, которого он видел, в белых перчатках? Ведь Карриган говорил, что перчатки, которые оставил убийца, — из тех, что носят официанты, солдаты и… полисмены! Да, да, полисмены! Это я хорошо помню!»

Когда я добрался до аттракциона «Попади в негра!», Глен Брайан был в самом разгаре работы. Лу ушла. Я решил, что скорее всего обращу на себя внимание, если встану среди публики у самого барьера, и очутился рядом с миловидным мальчуганом лет пяти. Он стоял с мячом в руке и как завороженный смотрел на веселое, размалеванное лицо негра. Глен Брайан забавно гримасничал и шутил. Отец мальчика, немолодой коренастый человек с большими рабочими руками, с азартом показывал сыну, как нужно бросать мяч. Все мы, стоящие у барьера, улыбались, глядя на мальчугана, и подбадривали его. Он неловко, по-детски замахнулся, но разжал пальцы немного раньше, чем следовало. Мяч взлетел кверху и, конечно, не попал бы, если бы Глен не подставил голову. Взрыв одобрительных возгласов был наградой скорее негру, чем мальчику. Второй мяч тоже попал в цель и тоже благодаря Брайану. Мальчуган был счастлив и горд. Отец его смеялся и добродушно подмигивал нам, стоящим у барьера. Но, увы! Третий мяч мальчик бросил так неудачно, что никакие ухищрения Глена Брайана не помогли. Тогда мы все и даже зазывала закричали дружно: «Не считается, не считается!» Но следующие мячи также пролетали мимо… Тогда мальчик сморщил личико и отчаянно заревел! Напрасно его успокаивали и предлагали новые мячи.

Он обиженно замахнулся ручонкой на Глена Брайана и протянул, захлебываясь слезами:

— Противный негр… Не люблю тебя, не люблю…

Отец поспешно его увел.

Как только у барьера опустело, я помахал Глену Брайану и показал рукой, что обойду кругом и зайду к нему в помещение. Он кивнул и минутой позже встретил меня в каморке, устало обмахиваясь газетой. По его размалеванному лицу катились крупные капли пота.

— Вы извините меня, Брайан, — сказал я, — но уже на пути домой мне пришла в голову одна мысль… Скажите, вы не помните: полисмен, которого вы видели, не был в белых перчатках?

Глен Брайан задумался, но ненадолго.

— Да, да! Это я хорошо помню: он был именно в белых перчатках.

— И он был среднего роста?

— Да, пожалуй… Вроде вас.

— И худой?

— О нет, ничего подобного! Скорее, полный. А почему вы все это спрашиваете? Разве полиция не помнит, кто из полисменов первым вошел в музей?

Я смутился, но все-таки сказал то, что думал.

— Видите ли, Брайан, я не очень уверен… И еще никому не сказал об этом. Но… Дело в том, мне кажется, что вы видели… убийцу!

Глен Брайан вздрогнул. Мне было неприятно смотреть на его лицо. Оно было смешное и забавное, но я понимал, что густой слой грима скрывает выражение удивления и озабоченности.

— Собственно говоря, это мое частное мнение, но, посудите сами, публика стала собираться возле музея еще до того, как полиция взломала дверь…

Я выложил ему все свои соображения. Брайан молчал. За это время его несколько раз вызывали. И каждый раз он поднимался на помост, его голова исчезала в отверстии, а туловище дергалось и вздрагивало.

— Вы знаете… — заговорил он наконец. — Конечно, это ваше дело. Вы журналист, и это ваш хлеб. Но если можно… Я хочу сказать, если это не противозаконно и вы не лишитесь заработка, было бы очень хорошо, чтобы обо мне ничего не упоминалось… Не потому, что я боюсь или там еще что-нибудь, нет! Но вы сами понимаете: когда в делах полиции запутан негр, для него дело дрянь…

И я твердо обещал Глену Брайану, что никогда и никому не обмолвлюсь ни словом о том, что он мне сказал. Странно, в третий раз я давал подобное обещание, пока выполнял задание мистера Рэндольфа Грейтса-младшего.

Как же я тогда смогу написать правду про убийство в Музее восковых фигур?

Я больше никогда не виделся ни с Гленом Брайаном, ни с его милой дочкой Лу. Стала ли она учительницей? Удалось ли ей побывать на Ниагарском водопаде? Ведь Ниагарский водопад, говорила она, гордость американцев… И каждый раз, когда я о них думаю, мне слышится далекий голос, который теперь болью отзывается в моем сердце:

ЛЕДИ и ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, ПОПАДИТЕ В ГЛУПОГО НЕГРА!

ТРИ МЯЧА — ПЯТЬДЕСЯТ ЦЕНТОВ! АМЕРИКАНСКИЙ АТТРАКЦИОН — ПОПАДИ В НЕГРА!

Ах, как мне нужен был Джо! Еще несколько дней назад по вечерам нечего было и пытаться его разыскивать. В эти часы он мотался по больницам, полицейским участкам и моргам Нью-Йорка. Но сейчас стоило мне позвонить Кэйзи Уайт, теперь уже миссис Кэсиди, и через час он уже знал, что я его разыскиваю. И каким только образом она его находила, одному богу известно!