– Шардоне пятилетней выдержки. Такое ты у меня. Еще не пробовал. Его пьют в большой радости.

Он до краев наполнил стаканы. Вино было легкое, пряное и как-то по-женски чувственное.

– Ах! – только и вымолвил Андрей.

– То-то! Еще один, и ты готов. Для серьезного разговора. Слушай, – обнял его Нисим. – Я хочу переписать виноградник. На этого мальчонку, Туви. А твой домик – на тебя.

– Не надо, – возразил захмелевший Андрей, – мне ничего не надо.

– Молчи! Брат любой ценой овладеет всем. Я его знаю. Если учует поживу. Украдет у самого Бога… И спросил Он: Хаим, то есть Каин. Где брат твой Авель? А тот: разве я сторож. Брату своему?

Мучительная судорога свела и без того вывернутые губы старика.

– Теперь иди к ней. Как она испугалась! Обо мне так. Не тревожился никто. Ты – бар мазаль, счастливчик!

– Да! – Андрей тоже не мог забыть этот крик.

Внезапно он понял, что очень счастлив, и с радостно бьющимся сердцем зашагал домой.

– Юдит! – издали позвал он. Потом постучал. – Юдит, это я!

Ответа не было. Радость его с такой же внезапностью, как и возникла, сменилась непонятным беспокойством. Приоткрыв дверь, Андрей стоял на пороге, вглядываясь в полумрак. Долгая неподвижность Юдит, тишина, не нарушаемая ее дыханием, неестественность позы вдруг напомнили ему другую женщину, ту, в Помпеях, а серое скомканное одеяло – мертво застывшую лаву. Он задохнулся, выпитое вино и страх замутили рассудок. Кинувшись к ней, стал вырывать из остывшего пепла ее похолодевшее бледно-золотистое лицо, маленькие беззащитные груди с наивными сосками, совершенной формы бедра, в глубине которых еще трепетала жизнь за плёнкой окаменевшей магмы, и он ударил ее всем телом, и Юдит вскрикнула, и скорее ощутила, чем увидела кровь, ты убил меня, заплакала она, нет, прижимал ее к себе Андрей, мучась своей виной, прости, и оба упали куда-то и словно перестали существовать…

Она очнулась оттого, что мягкие теплые пальцы трогали ее лоб, щеки, рот.

– Это ты? – спросил он. – Ты?

– Да, – улыбалась она в темноте. – Как ты узнал меня?

– Я почувствовал, что касаюсь кого-то очень родного, и понял, что это ты. По-моему, лучшего способа нет, – он засмеялся. – Хочешь попробовать?

Легко проведя ладонью по его лицу, она прошептала:

– Это ты, ты…

Странная вещь, – увлеченно говорил Георгий Аполлинарьевич, которому любое событие казалось плодотворным источником для размышлений. – Цивилизация веками совершенствовала себя, подымаясь к более сложным формам, и достигла столь высокой степени уязвимости, что случайная неисправность компьютера или перебой электроэнергии способны парализовать жизнь общества.

Такими мыслями, выраженными громко и безапелляционно, он делился с арабом, склонившимся над внезапно заглохшим кондиционером. В гостинице, очень старой, часто происходили неполадки, а устранить их умел только Али. В номере нечем было дышать, и профессор чувствовал себя весьма неловко, так как этим утром пригласил коллег, чтобы обсудить новый поворот событий: суд утвердил решение властей о закрытии церкви, и, следовательно, нужно возвращаться домой. Все ждали Андрея, который сообщил по телефону еще одну новость – что он остается здесь, в Иерусалиме.

А пока Георгий Аполлинарьевич продолжал свою беседу с электриком, вытирая платком вспотевшую лысину. Круглая и шишковатая, она белела среди седых, возбужденно вздыбленных волос, как поляна в каком-то френологическом лесу.

– Что ж, приходится пожалеть, что из-за недостатка твоих знаний мне трудно объяснить тебе опасность технологической глобализации.

– Ну, почему же? – спросил Али на том же языке, чем вызвал смех среди археологов, не поддержанный, однако, их шефом.

– Как, ты понял то, что я говорил?

Тот, огромный и черный, скалился белозубой усмешкой.

– Я окончил университет Лумумбы в Москве.

Присутствующие уважительно молчали.

– Кажется, готово, – потянувшись вверх к распределительному щитку, Али нажал какую-то кнопку, отчего кондиционер зажужжал, но комната погрузилась в кромешную тьму. – Виноват. Последняя попытка. Иншалла! – призвал он высшую силу.

Тут свет к общему удовольствию появился опять, и одновременно – Андрей с Юдит.

– Ай да Али, ай да фокусник! – в мрачном восторге вскричал Владимир с лицом худым и язвительным. – А не можешь ли ты восстановить статус-кво – так, чтобы тут опять остались только порядочные люди, – он перевел взгляд на Юдит и растаял, – включая вас, конечно!

Андрей представил ее коллегам.

– О, – не унимался Владимир, – значит, причина страшного предательства – ваша красота!

Саша, полный, добродушный, с веселыми глазами, предложил свое объяснение:

– О, предательства страшного, значит, ваша красота причина!

Третий, Иван, подтянутый, с узкими строгими губами, как всегда, отстаивал особое мнение:

– Женская, значит, страшная красота – предательства причина, о!

За ними слышался высокий холодный смех, приведший Андрея в замешательство: Тина, которая предупредила, что не может придти, невозмутимо сидела в углу.

Между тем Георгий Аполлинарьевич многословно благодарил араба, а тот, вынося тяжелый ящик с инструментами, предупредил:

– Включайте кондиционер на малую мощность, чтобы не выбило фьюз!

Профессор пообещал, потом обратился к Андрею:

– Ну-с, батенька, мы уже слышали, что вы покидаете нас. Очень плохо! Но, как я вижу, обстоятельства вас оправдывают, – он улыбнулся Юдит.

– Я хотел бы объяснить вам все, – виновато сказал Андрей, и тот пригласил его в соседнюю комнату.

Трое оставшихся мужчин, глядя им вслед, затянули суровую волжскую песню:

– Знаешь, о чем они поют? – спросила Тина.

Юдит смущенно глянула на нее:

– Нет.

Та, решив немного отвести душу, стала подражать ивриту, какой израильтяне привыкли слышать от русских:

– Много лет назад казак Степан Разин восстал против царя, и тот с царицей пошел на него, окружив несколькими бюстгальтерами. А Разин забыл своих товарищей из-за персидской княжны, ее нежной ручки и медового бедра. Казакам надоело все время видеть Степана и княжну в одеялах. Они потребовали, чтобы она лежала на заду, и он бросил ее в реку.

– Боже! – ужаснулась Юдит.

– Да, вот к чему приводит похоть, – кивнула Тина, рассматривая соперницу внимательно и без особой неприязни, потому что хорошо знала цену сияющей белизне своей кожи и скульптурной фигуре. Обидела ее только эта ненужная скрытность Андрея. Женщина современная, она считала свободу – основой интимных отношений и ничего не имела против мимолетной интрижки на стороне, его или своей. Но – она сразу увидела – это не была интрижка.

Наконец, профессор и Андрей вернулись, оба очень расстроенные. Георгий Аполлинарьевич откашлялся:

– Теперь личные дела в сторону. Всем уже известно безобразное решение суда о прекращении наших работ. Были приведены самые нелепые доводы – от религиозных до соображений безопасности. Например, что на территории церкви осталась повышенная радиация с того времени, когда, по известному выражению – «это случилось». Мне это кажется абсурдным. Тут, скорее всего, замешена политика, и я немедленно это опротестую… Однако самое неприятное в другом: «Богородица», наверное, пропадет, затерявшись среди всякого хлама, потому что для израильтян она не представляет какой-либо ценности. А ведь именно вы, Андрей, нашли ее!

…И тот вспомнил волнения первых дней, когда они начали очищать церковь, обнаруживая в земле то подсвечник, то крест или кадило, но главная ее достопримечательность – икона четырнадцатого века – не попадалась нигде. Ему пришло в голову осветить фонариком ломаную дыру в полу. Внезапно что-то быстрое, кажется, ящерица, скользнуло по нему, он инстинктивно попытался смахнуть ее и, потеряв равновесие, рухнул в провал. Сверху послышались испуганные крики, но он был слишком ошеломлен, чтобы ответить. Нога, сдавленная чем-то с обеих сторон, горела от боли, лицо и руки саднило. Потом констатировал: