В ответ иностранные дипломаты сказали нам несколько милых слов, лишенных реального значения. Да и что могли бы они сказать, эти второстепенные представители западных держав, даже не знающие, каких взглядов придерживаются в данную минуту на русский вопрос их правительства.
Не без удовольствия покинули мы, наконец, грязные Яссы с их непривлекательными ресторанами, пропитанными чадом прогорелого масла. Один плач заливающихся скрипок, неизбежных в каждом из их оркестров, чего стоит. От Киева мы были уже окончательно отрезаны, а потому двинулись на житье в Одессу.
Опять проехали мы через предательски захваченную румынами Бессарабию, где все русские названия станций были замазаны и заменены румынскими и где мы от встреченных по пути на станциях русских жителей края наслышались о всех тех бесчинствах, которые творят румынские власти по отношению к русскому населению и ко всему, что свидетельствовало о недавней вековой принадлежности к России цветущей под ее главенством Бессарабии. А давно ли те же румынские власти униженно преклонялись перед Россией, моля о защите от наседавших на них австро-германцев?
Румынские войска с их женоподобными нарумяненными офицерами, так лихо удиравшими от вооруженного неприятеля, здесь, по отношению к безоружному мирному населению, проявляли все то высокомерие и жестокость, которые столь свойственны всем маленьким ничтожным и трусливым нациям. Потомки римских ссыльнопоселенцев, по-видимому, сохранили черты своих отдаленных предков.
Припоминаю рассказ о творимых румынами безобразиях встреченной нами на какой-то станции русской сельской учительницы, припоминаю владевшее ею глубокое возмущение. Весьма возможно, подумал я тогда, что вчера еще ты, голубушка, подобно многим русским интеллигентам, исповедовала марксистские лозунги, мечтала об интернационале и не сознавала значения национальной государственности; нужно было разрушение этой государственности, чтобы ты постигла ее глубокое и вполне реальное значение для всех членов нации.
Да, лучшей школой патриотизма служит испытание иноземной власти, иноземного насилия.
Но вот и Одесса. Находящаяся на Приморском бульваре «Лондонская» гостиница – центр общественной жизни города – кишит народом. Застали здесь некоторых киевских знакомых, вырвавшихся из Киева окружным путем до полного прекращения сообщений с югом. Как все бежавшие от опасности, будь она мнимая или действительная, они рисуют положение Киева в самых черных красках. Рассказы их, конечно, не содействуют нашему – H.H. Шебеко и моему – настроению. Там взаперти остались наши семьи.
Положение в самой Одессе далеко не устойчивое. Петлюровские отряды большевистского настроения находятся в непосредственной близости от города, до такой степени, что по ночам ожидают их нападения на железнодорожную станцию, где, однако, мы продолжаем жить все в том же предоставленном нам вагоне за отсутствием свободных помещений в городе. Не внушает доверия и многочисленное, изобилующее преступными элементами портовое население города, сдерживаемое едва ли не исключительно присутствием двух прибывших в порт французских миноносок.
Центром общественного внимания в Одессе является облеченный французским правительством консульским званием некий Эно, бывший до тех пор не то учителем, не то гувернером в каком-то русском доме. Все ждут от него спасения, решив, неизвестно почему, что он обладает какими то особыми полномочиями и может немедленно привести в Россию чуть ли не всю французскую армию. Держит он себя с соответственной важностью, а тем временем его жена – русская еврейка – обделывает какие-то темные гешефты.
Кто фактический хозяин города, не совсем понятно. Юридически действует гетманская власть, но проявлений, хотя бы внешних, украинизации нет никаких. Облечен гетманом какими-то полномочиями генерал Раух, [175] но никаких средств для осуществления своих полномочий он не имеет, а потому ограничивается ухаживанием за тем же Эно. Последний довольно легко поддается его настояниям обратиться с воззванием к населению Украины, в котором заявить, что вот-де завтра прибудут на юг России войска союзников и обеспечат в ней порядок. Уговаривает, кроме того, Раух этого самого Эно обратиться и к находящимся в Киеве германским властям, и тот послушно посылает им грозную телеграмму, требуя от них защиты Киева от петлюровцев и грозя в противном случае всеми карами неба и союзников.
Между тем получаемые из Киева сведения – телеграфная связь с ним по прямому проводу сохранилась – становятся все безнадежнее. Германские войска, руководимые забравшими командование солдатскими советами, заняли нейтральное положение, будто бы получив за это от Петлюры 80 миллионов украинских рублей. Гетманские войска, в том числе и его гвардия, на которую Скоропадский возлагал особые надежды, понемногу переходят по частям на сторону петлюровцев. Надежда на своевременное прибытие союзников падает все ниже. Добровольческие офицерские дружины одни сдерживают напор мятежников, но они для защиты всех подступов к городу явно недостаточны.
* * *
Бухарест оказался по каким-то непонятным причинам переполнен, а сами румыны были, по-видимому, озабочены лишь одним – создать пребывание у них сколь можно более неприятным, причем, разумеется, объектом наибольших придирок и неприятностей были мы, русские. Русских они не только не впускали без специальных виз, но даже не выпускали без особых разрешений. Одновременно лишь с величайшим трудом добивалась наша военная миссия в Бухаресте, возглавленная бывшим главнокомандующим нашим Юго-Западным фронтом генералом Щербачевым, [176] отпуска в ее распоряжение для отправки в Добровольческую армию хотя бы малой части того огромного военного имущества, которое принадлежало этому фронту и было целиком захвачено румынским правительством. Уступали румыны часть этого имущества лишь под воздействием представителей Франции, которые в этом отношении нам деятельно помогали. Но недостаточно было вырвать у румын часть нам же принадлежащего оружия, медикаментов и т. д., надо было еще добыть вагоны для его доставки в ближайший черноморский порт, откуда он направлялся морем в Новороссийск, и тут вновь приходилось преодолевать миллион сознательно чинимых препятствий.
Еще по пути в Бухарест циркулировали в нашем поезде зловещие слухи, что Одесса уже эвакуирована, что те чернокожие французские войска и греческие части, которые наконец туда были присланы, уже отозваны и Одесса во власти большевиков.
Прибыв в Бухарест, я еще на станции от случайно там встреченного мною нашего посланника узнал, что сведения эти неверны, и, разумеется, обрадовался. Увы, радость моя была кратковременная. На другой же день из весьма достоверного источника я узнал, что французское правительство решило эвакуировать Одессу в ближайший срок, что несомненно обусловит захват этого города большевиками. Сведение это мне было передано в столь категорической форме, что если бы не то, что в Одессе находилась моя семья (так, по крайней мире, я думал, на деле она была в Ялте), которую я надеялся вывезти из превратившейся в застенок cara paln'a, я бы туда вовсе не поехал. При данных условиях сведение это лишь побудило меня ускорить мой отъезд туда, что мне наконец и удалось.
В отвратительном вагоне, окна коего были сплошь разбиты, двигаясь черепашьим шагом, добрался я до Галаца. Сообщение с Одессой здесь поддерживал крошечный и прескверный русскии пароходишко, носящий имя какого-то адмирала, – плоскодонка, снабженная фальшивым килем. На этом суденышке, переполненном пассажирами, после бурного морского перехода, вывернувшего ехавшим все внутренности, добрался я приблизительно через сутки в Одессу.
В Одессе я застал приблизительно ту же картину, которую оставил там месяца за три перед тем, а именно ту же «Лондонскую» гостиницу, гудевшую с утра до позднего вечера бесчисленным множеством самых разнообразных обломков прежнего строя, стекшихся сюда из различных местностей России. По-прежнему здесь был центр общественной, определенно беженского характера жизни. Петроградский бомонд, гвардейское офицерство, множество южных землевладельцев, представители местного искони космополитического общества, былые крупные и средние чиновники; спекулянты, банкиры, дамы полусвета – все здесь перемешалось и даже слилось. Здесь многие проводили за яствами и питием долгие часы; здесь изобретались, передавались и распространялись весьма противоречивые, но преимущественно оптимистического свойства разнообразные слухи, среди которых внезапно раздавались панические ноты.
