Когда они вступали в брак вторично, он ради спасения собственного достоинства поставил перед ней целый ряд условий. Хотел иметь хоть какую-то гарантию, что она не вернется к прежним фортелям. А женился бы он на ней снова, если бы она ему не подходила? Это еще вопрос. Вот так они и живут. Дети подросли, и по логике вещей на них должно было бы отразиться дурное воспитание. Однако они ничуть не хуже большинства других. Ее ребята днюют и ночуют у меня в доме – они, правда, младше моих, но это не мешает им дружить, их водой не разольешь. Мои четверо судачат о Мэри всю жизнь. Им она нравится. Она всем нравится. Но раскусили они ее раньше, чем я, – мне на это потребовались годы. Они сразу поняли, что она – явление исключительное. Просто уникальное. Однажды она соблазнила моего мужа.

– Ну и что? – прервала ее Морин. В голосе девушки звучал вызов. – Какой вывод я, по-вашему, должна из этого сделать?

– Я сама не сделала никакого вывода, кроме разве того, что мы с ней очень и очень разные. Вот и весь вывод. Иногда я думаю, что это самая настоящая болезнь и ничего больше.

– Однажды мне показалось, что моя мать в кого-то влюблена. Я так до сих пор и не знаю, насколько это у нее было серьезно. Помню только, что я была потрясена, – сказала Морин. – Да-да, потрясена. Я боялась, что она собирается нас с папой бросить. С тех пор я не могу смотреть на нее прежними глазами. Знаю, что это глупо, но не могу. Это самое страшное, что у меня было в детстве.

– Наши ребята, мои и Мэри, говорят о ее похождениях как о болезни. И считают, что к ней и ее странностям надо относиться терпимо.

Рассказывая девушке о Мэри, Кейт и не подозревала, что она этим самым кладет конец ее просьбам: «Расскажите мне что-нибудь, Кейт, расскажите».

Однако это было именно так.

Час спустя, обнаружив Морин на кухне, где та поглощала детское писание, Кейт подсела к ней. И девушка сказала:

– У нас с вами разные интересы. Вы готовы целыми днями рассказывать о своих детках, о том, как они росли. Это у вас самые яркие воспоминания. И вы все время только об этом и говорили, а когда я попросила рассказать о ваших лучших днях с Майклом, вам почему-то понадобилось рассказывать мне о Мэри.

– Ай, вот в чем дело!

– Да. Это как-то отбило у меня охоту слушать. Думаю, что причина в этом. Да, именно в этом. Какой урок вы или я можем извлечь из жизни Мэри? Никакого.

Морин кончила есть, вымыла посуду, прибрала в кухне, а Кейт сидела и наблюдала. Затем девушка повесила на плечо модную сумку на длинном ремне и ушла.

Вернулась она вечером, сразу же явилась к Кейт и сообщила:

– А я в зоопарк ходила. – Она была очень возбуждена. И вся кипела от раздражения. Неужели Кейт была тому причиной? Тогда зачем же девушка пришла прямо к ней? – Да, и провела там целый день.

– Я в этом не виновата, – сказала Кейт, пытаясь обратить все в шутку.

Морин отмахнулась:

– Какое имеет значение, кто виноват? – Дойдя до порога, она обернулась и спросила: – А почему, собственно, вы так сказали? При чем тут вы? Вот уж, право, мания величия.

Кейт растерянно молчала. Но тут Морин спохватилась:

– О, простите меня, пожалуйста, простите. Вам-то хорошо, а каково мне? – И выскочила из комнаты.

Собственно, она хотела сказать: плохо ли, хорошо ли, но вы уже прошли через это и у вас все позади, а мне еще предстоит решать свою судьбу.

Озабоченность Кейт состоянием Морин подтвердила справедливость упрека девушки. У Кейт появился еще один ребенок: она переживала за Морин, как за своих детей. Более того (твердила она себе с упорством человека, защищающего то, на что он не имеет права – не заслужил), в последние недели общение с этим юным существом доставляет ей такую радость, какой она не испытывала с родными детьми уже… Она чуть не подумала: многие годы, и это преувеличение отрезвило ее. В семье Браунов всегда любили собираться вместе (стоило Кейт вспомнить об этом, и ей захотелось тут же, немедленно, ехать домой), даже когда возникали разногласия между родителями и детьми, ибо с Майклом были свои сложности, о чем она предпочитала не вспоминать, как давно уже не вспоминала о том, что Майкл и его сыновья частенько спорили, обижались друг на друга, вечно соревновались в чем-то, и это тревожило Майкла. Так неужели из-за того, что отношения в семье складывались порой не лучшим образом (что, по утверждению авторитетных источников, вполне естественно, об этом же говорит и жизненный опыт), из-за того, что Кейт несла на своих плечах предназначенное ей природой бремя – бремя матери, которую дети не слушаются, с которой ведут войну, встречая в штыки все, что от нее исходит… из-за того, что на ее долю выпадала не одна лишь любовь и благодарность, – неужели из-за всего этого надо смотреть на прожитую жизнь в таком мрачном свете и проклинать ее на чем свет стоит… А разве все последние месяцы она занималась чем-нибудь иным? Разве все это время не испытывала жалости к себе, вспоминая, что ее недостаточно любили, недостаточно замечали… не лизались с ней и вообще избегали телячьих нежностей? Неужели только плохое было в ее жизни?

Но скорее всего то, что она думает по этому поводу, вообще не имеет значения.

Как только Кейт вновь окажется на пороге своего дома, ее теперешнее настроение, ее раздумья о своей судьбе утратят всякий смысл – вот в чем суть, вот в чем правда. Всю жизнь мы оцениваем, взвешиваем, сопоставляем свои поступки, свои чувства… и все ни к чему. Наши мысли, чувства, поступки, которые мы оцениваем с точки зрения сегодняшнего дня, впоследствии приобретают совсем иную окраску.

Интересно, каким покажется ей нынешнее лето, проведенное вдали от семьи, через год или больше? В чем она может быть совершенно уверена, так это в том, что оно не покажется ей таким, каким она видит его сейчас. Тогда к чему терзать себя, анализируя собственные слова и поступки. На этом месте размышлений Кейт (ибо она, естественно, занималась как раз тем, что минуту назад сама объявила бессмыслицей) в комнату вошла Морин и сказала:

– А знаете, Кейт, что бы я ни решила, это не будет иметь никакого значения. Ровным счетом никакого, я это чувствую.

И она стремительно вышла из комнаты.

На следующее утро она позвала Кейт с собой за покупками. По пути они встретили молодую женщину, на вид ровесницу Морин; она толкала перед собой высокую детскую коляску-стульчик, в которой сидел привязанный ремнями ребенок. За руку она тащила еще одного. Малыш в коляске куксился, сидеть ему было неудобно, так как мамаша положила на подножку коляски пакет с покупками и маленькие, согнутые в коленях ножки малыша упирались в него. На первый взгляд это был ребенок как ребенок, каких тысячи на улицах, но потом вы замечали, что перед вами растерянный, несчастный человечек, молча взывающий о помощи: да снимите же с меня эти тугие ремни, дайте расправить ножки, увезите в тишину, где нет этих бесконечно мелькающих железных чудовищ и где солнце не режет глаза. Мать, издерганная двумя маленькими детьми, толкала коляску сильными, резкими движениями; ребенок же, которого она вела за руку, отставал, тянул ее назад. Он злился, дулся. Видимо, он только что получил затрещину. Одна щека его ярко горела.

– Ну иди же, иди, – понукала его молодая мать, – а то еще поддам, предупреждаю по-хорошему.

Ребенок по-прежнему чуть не висел у матери на руке, но не из упрямства, а из-за того, что целиком был поглощен своей обидой.

Тогда мать выпустила его руку и с размаху ударила ладонью по щеке, потом по другой, затем тыльной стороной руки еще раз и опять ладонью. Ребенок застыл на месте, глядя на мать во все глаза. Они медленно стали наполняться влагой, и слезы ручьем полились по горящим щекам.

– А ну шагай, шагай! – закричала мать вне себя от ярости. Она снова схватила его ручонку и сильно дернула; пытаясь удержаться на ногах, малыш схватился за платье матери, но это его не спасло, и он упал на четвереньки. Так он и стоял, не разгибаясь, только губки кривились от плача и из носа текло.