Подобно тому, как некоторое время назад неожиданно вошло в жизнь целое поколение молодежи (нет, не дети Кейт – они еще были слишком малы тогда, им пришлось, подрастая, уже приспосабливаться, копировать других) со своим особым жаргоном, манерами, политическими и социальными идеями – миллионы молодых людей, похожих друг на друга, как две капли воды, – так и теперь, очевидно, настало время новых метаморфоз. И носитель их – Филип? Нет, он, пожалуй, переходный тип; через какое-то время он сойдет со сцены. А пока обаяние его личности было неотразимо – это было обаяние безграничной самоуверенности. Ему не приходилось тратить лишних слов, чтобы доказать, что его идеалы в тысячу раз привлекательнее, нежели анархические устремления и болтовня разных там недотеп – а именно такими выглядели они на его фоне, – которые увиваются вокруг Морин, скользят по ее жизни, не оставляя в ней следа.
Морин подала паштет и тосты. По всем правилам хорошего тона. Из-за Филипа все трое вели себя как добропорядочные буржуа за обеденным столом.
Но сам Филип выходцем из буржуазии не был. Он был сыном типографского рабочего, его даже «отчисляли» из школы за какие-то грехи; он сумел вновь туда поступить, сдать экзамены, и теперь его положение было – по крайней мере, с виду – вполне надежным. Он был муниципальным чиновником и занимался устройством детей бедноты. У него за плечами был овеянный романтикой опыт участия в антиправительственных выступлениях, опыт неприятия всего, что предлагала «система». Он употреблял слово «система» точно так же, как это делало предшествующее поколение, – с той лишь разницей, что он видел в ней институт, который необходимо преобразовать, сделать более жестким, авторитарным, но к перемене режима не стремился. Короче говоря, это был наисовременнейший образчик представителя администрации, который руководствовался в своей деятельности не лозунгами: «Поступай так, ибо таков закон, которому мы все подчиняемся, – у нас ведь демократия, не так ли?» или: «Поступай так, ибо таков приказ партии», а принципом, который гласил: «Поступай так, потому что ты беден, живешь впроголодь, полуграмотен и дошел до отчаяния; у тебя нет другого выхода».
Кроме всего прочего, он принадлежал к организации, именуемой «Молодежный фронт», которая в свою очередь была ветвью недавно сформированной Британской лиги действия.
За что же выступают эти организации, поинтересовалась Кейт; Морин вертела в руках кусочки тоста, внимательно следя за разговором Кейт и Филипа и пытаясь понять, как же она ко всему этому относится или должна была бы относиться. Как бы, например, вела себя в подобной ситуации ее мать? Морин предоставила Кейт вести беседу, а сама как бы устранилась. Снова Кейт надо было взваливать на себя ответственность – и она ее взвалила, иначе она не была бы Кейт.
– Что ж, миссис Браун, вам, наверно, объяснять не надо – вы и сами видите, какой кругом бедлам.
– Несомненно.
– Значит, надо наводить порядок.
– Да-да, верно. Но как?
– Мы считаем, что каждый должен нести ответственность за судьбу нации. Не переливать из пустого в порожнее, выискивая мелкие недостатки, злопыхая и копаясь в грязном белье. Нет, мы – люди дела. У нас сразу все встанет на свои места. Мы не боимся запачкать руки. – Излагая свое кредо, он торопливо ел и то и дело поглядывал на Кейт и на свою возлюбленную, которая лениво грызла поджаренный хлеб и думала явно не о Филипе, а лишь о самой себе. – Да, и я не стыжусь сказать об этом вслух: достаточно мы канителились со всяким дерьмом, пора жить пристойно, пора навести порядок.
– Для чего? – вмешалась неожиданно Морин.
Голос ее дрожал. Видно было, что все в ней протестует, – этого не смогли скрыть ни слой грима, ни кружева, ни воланы. Спору нет, в Филипе много притягательного. Будь Кейт на месте Морин и очутись она перед выбором – Джерри и ему подобные или Филип, она бы знала, кого предпочесть, но ее испугал собственный выбор.
– Ты только посмотри на себя, Морин, – начал он наигранно-добродушным тоном (в силовом поле ее обаяния он держался спокойно и сдержанно, что давалось ему с трудом), стараясь не смотреть на нее и тем не менее кидая искоса взгляды на ее почти обнаженную грудь. И вдруг взорвался: – Сколько ты тратишь на себя в неделю, скажи на милость? На тряпки, косметику, прически?
– Меньше, чем ты думаешь, – ответила Морин и встала из-за стола, чтобы убрать пустые тарелки, масло и остатки паштета. – Платья я покупаю в основном на распродажах. А потом переделываю их сама. Я вовсе не транжира…
– Но ведь это единственное, чем ты занята в жизни, ты просто убиваешь время.
– Тогда как миллионы людей мрут с голоду? Миллионы умирают, пока мы сидим здесь и чешем языки? Так, что ли? – Она пыталась говорить насмешливо, с улыбочкой, но не получилось: в голосе ее звучала неподдельная тревога – не за судьбы миллионов, которые гибнут от голода, а за Филипа с его притязаниями на ответственность за все человечество.
– Да, – подтвердил он мягко, принимая вызов Морин и пытаясь перехватить ее взгляд.
Она посмотрела на него, тяжело вздохнула и, взяв поднос с посудой, направилась к раковине.
– Да-да, – настаивал он, – ты целыми днями только и делаешь, что наряжаешься, мажешься – просто коптишь небо.
Он снова бросил взгляд на ее грудь, хотел было взять из вазы яблоко… но, спохватившись, что до десерта еще далеко, удержался, сжал руки в кулаки и положил на стол.
– Нет, – после долгой паузы задумчиво произнесла Морин. – Это неправда. Я не только этим занята. И совсем не так провожу время. Это просто со стороны так кажется.
– И ты, и вся твоя шатия, – не отступался Филип.
– Моя шатия? – переспросила она со смехом.
– Да, – подтвердил он, как бы отсекая себя от ее поколения.
Морин сняла с плиты кастрюлю с тушеным мясом и важно прошествовала с ней к столу.
– Твоя дерьмовая фанаберия так и прет из тебя, – посетовала она.
– Ты права, есть немного и фанаберии, но что же делать, если я убежден в том, что говорю. Хотя и не могу утверждать, что мы нашли панацею от всех зол.
– Все «мы» да «мы», – вставила Кейт.
– А мы действительно не одиноки, нас поддерживают массы.
– Это еще ничего не доказывает.
Он не уловил скрытого смысла ее слов.
– Кейт хочет сказать, – пояснила Морин, – что в твоих словах не слишком много нового. Мягко говоря.
– Весьма мягко, – подтвердила Кейт.
Филип, чуть прищурив глаза, переводил взгляд с одной на другую.
– Нас называют фашистами, – сказал он вдруг. Сказал запальчиво, с обидой – апломба как не бывало. – Дубинками и камнями можно, конечно, переломать нам кости, но слова отскакивают от нас как от стенки горох.
– Хорошо, но как же практически вы намерены действовать? – спросила Кейт. – Вы нам так и не сказали.
– А он об этом предпочитает умалчивать, – съязвила Морин.
– Прежде всего надо объединить усилия, а потому уж решать, что делать.
– Ты говоришь так, будто это пара пустяков. На деле все не так просто.
– Как раз на деле-то это и легко, – заявил он, снова входя в роль; Морин только вздохнула. – Поначалу все должны прийти к одному простому выводу: в мире творится черт-те что, общество вышло из-под контроля. А потом уж наводить порядок. Причина всего этого безобразия ясна, тут спорить не приходится. У нас долгое время отсутствовали нормы поведения. Надо вернуться к исконным человеческим ценностям. Вот и все. И вырвать с корнем то, что прогнило, стало трухой.
– Меня, например, – выдохнула Морин, раскладывая тушеное мясо по мисочкам.
– Да, – согласился Филип. – Пока ты такая, как сейчас, – да.
– В таком случае почему же ты хочешь на мне жениться?
Он вспыхнул, сам того не желая, посмотрел на Морин возмущенным, но в то же время полным восхищения взглядом, потом бросил умоляющий взгляд на Кейт: в ней он видел in loco parentis.
[15]
