В бюро обслуживания были чрезвычайно горды, что достали ей билет на «Месяц в деревне», – они сумели выбрать как раз то, что ей было нужно, и очень этим гордились.
В восемь часов вечера она сидела на своем месте в первом ряду партера. Театр был полон. Как правило, эту вещь ставят на маленькой сцене для избранной аудитории, но сейчас стоял сентябрь, месяц такой же золотоносный, как и август. Доллары. Зрители были в основном американцы. Они пришли посмотреть на актрису, исполнявшую главную роль, – знаменитость в знаменитой пьесе.
«Месяц в деревне» – весьма своеобразная пьеса. Своеобразная в высоком понимании этого слова и очень жизненная – почти за каждой натянутой улыбкой угадывается непролитая слеза. Правда, для восприятия ее нужен соответствующий внутренний настрой. Такой настрой, какой был у Кейт, когда она смотрела эту пьесу в последний раз, четыре года тому назад: она вышла из театра, как будто ее угостили дивным, неслыханно вкусным блюдом.
Кейт и Майкл были заядлыми театралами. Если случалось, что по каким-то причинам посещение театра надолго откладывалось, у них появлялось такое чувство, словно они не выполнили долга перед самими собой. Обычно они ходили вдвоем или с друзьями – дети предпочитали кино. Причем Брауны с одинаковым интересом смотрели как новые пьесы, где зрительный зал становился продолжением сцены и актеры смешивались со зрителями, где случалось видеть актеров, играющих в чем мать родила, а с подмостков неслись оскорбления в адрес публики, так и пьесы классические, вроде Шекспира, только искореженные до неузнаваемости, дабы режиссер мог раскрыть свое субъективное видение мира героев; и пьесы вроде сегодняшней, видеть которые на сцене – все равно что слушать давно знакомые стихи в блестящем исполнении. И если говорить о впечатлении от посещения театра («Недурно, недурно!», «Так себе!»), то оно оценивалось тем, утолил ты или не утолил свой духовный голод, стал ли ты богаче, тверже духом или, наоборот, покидаешь театр колеблющимся и жаждущим подтверждения. А какого подтверждения, чего? Однако именно такого рода пьесы всегда наиболее полно удовлетворяли духовные запросы Кейт. Ибсен, Чехов, Тургенев – вот где видишь таких же, как ты, людей в знакомых житейских передрягах.
– Типично русская вещь, – шептали зрители, выдавая этим свою неискушенность.
Более утонченная публика сказала бы иначе:
– Совсем как у нас, не правда ли?
И в самом деле, Кейт смотрела и думала, что уклад жизни в доме Натальи Петровны очень напоминает ее собственный. Вернее, так она думала последний раз, когда видела эту пьесу. Может быть, она совершила ошибку, придя на этот спектакль после долгой болезни, прямо с постели?
В первом ряду партера сидела женщина, на которую с любопытством поглядывали соседи. Некоторые уделяли ей столько же внимания, сколько и тому, что происходило на сцене. Казалось, она случайно попала сюда из какого-нибудь бродячего цирка, настолько экстравагантный был у нее вид: розовое платье, сидевшее на ней как мешок и туго перетянутое на талии желтым шарфом, копна пегих волос, изможденное желтое лицо с запавшими щеками и горящие гневом глаза. Она сидела и бормотала:
– Какая чушь! Типично русское, говорите? Много вы понимаете, старые задницы!
Кейт подумалось, что, очевидно, она видит все в каком-то искаженном свете. Ибо хоть она и сидела близко к сцене, но мыслями была далеко; она все пыталась как-то встряхнуться, сосредоточиться, сесть поудобнее, чтобы вникнуть в жизнь на сцене, принять в ней участие, потому что она хорошо помнила, какое у нее всегда бывало приподнятое настроение в театре, и понимала, что ее теперешнее восприятие отличается от прежнего, как небо от земли. Словно она смотрела на действующих лиц в телескоп – настолько они выглядели далекими от реальности. А в прошлый раз, когда она была на этой вещи, ей, помнится, казалось, что Наталья Петровна – это она. И еще она тогда подумала: есть такие женщины, которые не узнают себя в ней?
Ну что же, взять хотя бы испанок из той деревни, где Кейт только что была с Джеффри. Уж кто-кто, только не они. Объединяло их с героиней пьесы лишь то, что тургеневская Наталья Петровна была молодой двадцатидевятилетней женщиной, а все ее поступки, мысли – и в пьесе и в спектакле – были как у зрелой пятидесятилетней женщины. Женщины, которая считает себя почти старухой и цепляется за каждый уходящий день. Да, видно, девятнадцатый век старил женщин не меньше, чем бедность. Трудно представить себе, чтобы современная двадцатидевятилетняя женщина вела себя так, как Наталья Петровна, – наша современница не сочла бы свое чувство к студенту пустым растрачиванием душевных сил, отнюдь нет.
В таком случае, что они все здесь, в этом зрительном зале делают? Скажите, что? Чушь, несусветная чушь – нет, не игра, конечно, не постановка, все это превосходно, превосходно.
– Браво! – крикнула она актерам, чувствуя себя виноватой, словно ее недобрые мысли могли сглазить их, но те продолжали играть, не обращая внимания на полоумную женщину, сидевшую в двух шагах от сцены.
Да, а все это превосходно; а четыре года назад она ерзала в своем кресле, чувствуя, что это ее так страстно бичуют со сцены; она, как и каждая женщина в зале, поеживаясь, узнавала себя в очаровательной и тщеславной героине, всю жизнь прожившей в мире самообмана, привыкшей быть в центре внимания и чувствующей теперь, что власть ускользает из ее рук.
Кейт крепко сжала губы, чтобы из них не вырвалось ни звука, и подумала про себя: она сошла с ума, эта Наталья Петровна. Психопатка. Шизофреничка. Ее несет по течению. Более того, чьи-то руки сознательно толкают ее в пучину. Ее нужно под замок. А мы сидим и смотрим на нее. Забросать бы их сейчас каким-нибудь гнильем. И нас за компанию.
Она стала искоса разглядывать своих соседей, сознавая, что взгляд ее дерзок и задирист, словно она ждала, что ей прошипят в ответ: «Ну, чего уставилась?» Посмотрите только на них, этих снующих по белу свету бродяг – такой сама Кейт была всего неделю тому назад, – какие они все нарядные, откормленные, ухоженные, какие у них холеные лица, а прически-то, прически… Все эти прически в зале могли бы прокормить десятки семей в течение многих месяцев. В соседнем кресле сидела заплывшая жиром старуха; ее пересушенные седые волосы были взбиты и завиты так искусно, что полностью скрывали блестящую розовую кожу под ними. Эта туша с ее бриллиантами и мехами могла бы целые годы кормить сотни голодных. Такие мысли сами приходили в голову. Удивительное зрелище являл собой зал, наполненный людьми, вернее, животными, чьи взгляды были устремлены на таких же ряженых животных, только поставленных на подмостки, чтобы видно было, как они кривляются.
Наталья Петровна с тонко продуманным кокетством произнесла свою реплику:
«Вы обижаетесь? Полноте, что за вздор! Я только хотела сказать, что мы оба с вами… слово: болезненный – вам не нравится… что мы оба стары, очень стары».
О, бога ради, бога ради, подумала Кейт… увы, не только подумала, но и произнесла вслух, так как сидевшая в ее ряду дама наклонилась и бросила на Кейт презрительный взгляд. Дама была похожа на кошку, старую, избалованную домашнюю кошку, раскормленную и обленившуюся… Ну, хватит, довольно, раз она не может вести себя прилично, нужно не смотреть на сцену, а переключить внимание на что-нибудь другое… Но в самом деле, почему ни одна душа, кроме нее, не замечает, что лицедейство, происходящее на сцене, не что иное, как шабаш маньяков? Пародия какая-то. Все должны были бы упасть со смеху, а они сидят и слушают, проникнутые глубоким сочувствием к этим людям, терзаемым нелепыми и надуманными проблемами.
Наталья Петровна в изящном зеленом платье – третьем за этот вечер – готова была вот-вот расплакаться. У Кейт тоже в знак солидарности защипало глаза.
Чтобы добиться такого совершенства, с таким мастерством изображать нелепое и постыдное поведение героев, заслуживающее всяческого порицания и осуждения, мужчины и женщины высокого ума и таланта отдавали годы претворению своей мечты в жизнь, тяжкому труду в театре, верному служению делу, учась на ходу, терпя унижения, питаясь порой одними надеждами и, как правило, живя впроголодь на два с половиной пенса в какой-нибудь захудалой провинциальной дыре. Потом и кровью платили они за один миг высокого искусства – такой, как сейчас, когда Наталья Петровна, подметая юбками грязные половицы сцены, говорит девушке, которая влюблена в того же молодого человека, что и она:
