Летиция и Надя были еще маленькими, когда я впервые приехала навестить свою приемную семью с тех пор, как оставила там Маруана. Я опасалась реакции сына на то, что у него появились две маленькие сестрички. Он входил в подростковый возраст, я выстроила свою жизнь без него, я не знала, будет ли он обо мне помнить, не обидится ли на меня или вовсе не проявит интереса. Каждый раз, когда я звонила, предупреждая о своем приезде и высказывая беспокойство, мне говорили: «Нет, нет, не волнуйся, Маруан в курсе, ты можешь приезжать».

Но очень часто его не было дома. В ответ на расспросы меня всегда уверяли, что у него все в порядке. За двадцать лет я видела его три раза. И каждый раз мне было очень больно. Я возвращалась домой вся в слезах. Мои дочери виделись с Маруаном, не имея представления, кто он такой, он же знал о них. Но он ничем этого не выказывал, ничего не требовал, и я тоже молчала. Эти визиты были большим испытанием для меня. Я не могла с ним говорить, у меня не было сил.

Последний раз Антонио сказал мне: «Мне кажется, что лучше тебе больше туда не ездить. Ты все время плачешь, ты подавлена, это совершенно никому не нужно. У него своя жизнь, родители, семья, друзья… оставь его в покое. Когда‑нибудь, если он попросит, ты все ему объяснишь».

Я всегда чувствовала себя виноватой, я отказывалась вернуться в свое прошлое до такой степени, что никто не знал, кроме моего мужа и Жаклин, что у меня есть сын. Оставался ли он по‑прежнему моим сыном? Я не хотела семейной драмы.

В последний раз, когда я его видела, ему было лет пятнадцать. Временами он даже играл со своими сестрами… Наше общение сводилось к обмену несколькими банальными фразами: «Добрый день, как твои дела?..» — «Спасибо, ничего, а у тебя?»

И вот прошло десять лет. Я полагала, что он уже забыл меня, что я не существую больше в жизни этого взрослого мужчины. Я знала, что он работает, живет с подружкой в маленькой студии, как все молодые люди его возраста.

Летиции было тринадцать, Наде двенадцать лет. Я занималась их воспитанием и убеждала себя, что выполняю свой долг. В моменты хандры, думая лишь о себе, я говорила себе, что лучше забыть обо всем, чтобы продолжать выживать дальше. Я завидовала счастливым людям, детство которых не было омрачено несчастьями, у которых не было тайн, и они не жили двойной жизнью. Я всеми силами хотела похоронить мою первую жизнь, чтобы попробовать жить, как они. Но каждый раз, когда мне надо было рассказывать об этой кошмарной жизни на очередной конференции, мое счастье шаталось, как плохо выстроенный дом. Антонио хорошо это видел, и Жаклин тоже. Я была очень ранимой, но делала вид, что я не такая.

Однажды Жаклин сказала мне:

— Ты сможешь оказать очень большую услугу другим женщинам, если мы напишем книгу о твоей жизни.

— Книгу? Но я же едва умею писать…

— Но зато ты умеешь говорить…

Я не знала, как можно «наговорить» книгу. Ведь книга — это что‑то очень важное… К сожалению, я не принадлежу к числу тех людей, которые читают книги. Мои дочери их читают, Антонио может их читать. Я же предпочитаю утреннюю газету. Я находилась под таким сильным впечатлением, что это беспрестанно вертелось у меня в голове.

В течение нескольких месяцев, наблюдая, как растут мои девочки, я говорила себе, что настанет день, когда я должна буду рассказать им больше. А если все будет изложено в книге один раз для всех, это совсем не так страшно, как стоять перед моими дочерьми, лицом к лицу.

До сего дня я постепенно им рассказала только самое существенное, чтобы объяснить, почему мое тело такое. Но рано или поздно они захотят понять все, и их будущие вопросы будут ранить меня острее ножа.

Я до сих пор не способна рыться в своей памяти в поисках остального. Заставляя себя забыть, забываешь по‑настоящему. Психиатр объяснил мне, что это обычное явление, последствие шока и страданий, вызванных отсутствием элементарного ухода и лечения. Однако самой серьезной проблемой оставался Маруан. Слишком долго я жила во лжи во имя безопасности моего сына. И жила плохо.

Если я соглашалась рассказать о себе в книге, значит, должна была говорить и о нем. Но имела ли я на это право? И я сказала — нет. Я слишком боялась. На карту ставилась и моя, и его безопасность. Ведь книга разойдется по миру. А если кто‑нибудь из моих родственников найдет меня? А если они причинят зло Маруану? Они ведь способны на все. С одной стороны, мне очень хотелось выпустить эту книгу. Мне частенько случалось мечтать наяву о невозможной мести. Я представляла себе, как проберусь туда, хорошенько спрятавшись, пока не найду своего брата. В моей голове словно крутился фильм.

Я подходила к дому и говорила: «Ты помнишь меня, Ассад? Ты видишь, я жива! Посмотри‑ка на мои ожоги. Это твой родственник Хуссейн сжег меня, но я здесь!

Ты помнишь мою сестру Ханан? Что ты сделал с моей сестрой? Ты бросил ее собакам? А твоя жена? У нее все хорошо? Почему же меня сожгли в тот самый день, когда она родила своих сыновей? Я была беременна, и надо было еще сжечь и моего сына тоже? Объясни, почему ты ничего не сделал, чтобы помочь мне, мой единственный кровный брат?

Вот, познакомься с моим сыном Маруаном. Он родился в городской больнице, на два месяца раньше срока, но он высокий и красивый, и главное — живой! Полюбуйся на него!

А Хуссейн? Он стал стариком или уже умер? Надеюсь, что он еще жив, но ослеп или разбит параличом, пусть же посмотрит на меня живую. Надеюсь, что ему выпали такие же мучения, как те, что я пережила!

А мой отец, моя мать? Умерли? Скажи мне, где их могилы, чтобы я пошла туда и прокляла их!»

Я часто воображала себе эти сцены отмщения. Эта мечта делала меня жестокой, как они. Я хотела убивать, как они! Они все думали, что я умерла, и мне так хотелось, чтобы они увидели меня живой!

Почти целый год я отказывалась от книги, соглашаясь на это только при условии, что сын останется за рамками повествования. И Жаклин уважала мое решение. Ей, конечно, было жаль, но она меня понимала.

Однако мне не хотелось браться за книгу, рассказывая о себе и не рассказывая о нем, и я никак не решалась на встречу с Маруаном, чтобы разрубить этот узел. Жизнь продолжалась, а я никак не могла прийти к решению, делать книгу или не делать! Как поговорить с Маруаном? Позвонить ему в один прекрасный день, просто так, без предупреждения, после стольких лет молчания и сказать: «Маруан, нам надо поговорить»?

А как мне представиться? Мама? Что делать, оказавшись лицом к лицу? Пожать руку? Поцеловать? А если он забыл меня? И он имеет на это право, потому что я сама его «забыла»…

Еще одна вещь, о которой меня заставила задуматься Жаклин, нарушила мое спокойствие: «А что случится, если Маруан встретит одну из своих сестер, а она не будет знать, что это ее брат? А если она в него влюбится и приведет его в дом, что ты будешь делать?»

Я об этом никогда не задумывалась. Нас разделяли всего какие‑то двадцать километров. Летиции должно было исполниться четырнадцать лет, у нее наступало время романов с мальчиками… Надя шла вслед за ней… Что такое двадцать километров? Ничто! Мир тесен. Несмотря на эту маловероятную, но все же возможную опасность, я никак не могла решиться. Прошел еще год.

И наконец‑то все разрешилось само собой. Маруан позвонил мне домой. Я была на работе, и к телефону подошла Надя. Маруан просто сказал:

«Я знал твою маму, мы были вместе в приемной семье. Можешь попросить ее мне позвонить?»

Когда я вернулась домой, Надя никак не могла найти клочок бумаги, на котором она записала номер телефона. Она искала везде, я нервничала. Можно было сказать, что судьба препятствует нашей встрече с Маруаном. Я не знала, где он живет и где работает. Я могла бы позвонить его приемному отцу, но мне не хватало смелости. Я трусила, я обижалась на себя. Но мне было легче уповать на судьбу, чем посмотреть на себя в зеркало. Он перезвонил сам, в четверг. И сам сказал: «Нам надо поговорить». И мы договорились о встрече на завтра, в полдень. Я встречусь со своим сыном, я знала, что он будет ждать меня. Грубо говоря, вопрос будет такой: «Почему ты отдала меня на усыновление, когда мне было пять лет? Почему не оставила с собой?.. Объясни мне».