Беседа достигла своего пика. Но без документов договор с ними будет недействительным. Я почти добилась своего. Я не просила ничего другого, не спрашивала, кто сделал это, кто был отец ребенка. Такие истории на переговорах ни к чему, упоминание о них только больше запачкает их честь. Что сейчас для меня самое важное — это убедить их, что их дочь умрет, но в другом месте. И пусть я покажусь им сумасшедшей, эксцентричной иностранкой, которой, в конце концов, можно воспользоваться в своих интересах.
Я чувствовала, что мысль пробивала к ним свою дорогу. Если они скажут «да», то с нашим отъездом смогут объявить всей деревне о смерти своей дочери, не вдаваясь в детали и избежав захоронения тела в саду. Они смогут рассказать что угодно, даже то, что они отомстили за поруганную честь, как это у них принято. С точки зрения западного человека, это безумие… полное безумие — добиваться своих целей в таких условиях. Однако этот торг с моральной точки зрения их совершенно не беспокоит. Здесь мораль очень специфична. Она направлена против девушек и женщин, навязывает им закон, который представляет интересы лишь мужчин клана. Сама родная мать принимает эту мораль, не моргнув глазом, желая смерти и забвения собственной дочери. Она не может делать по‑другому, и в глубине души я жалела ее. Иначе я бы чувствовала себя стесненной. Во всех местах, где мне приходилось работать: в Африке, Индии, Иордании или Палестине, — я должна была адаптироваться к их культуре и уважать обычаи предков. Единственной целью было помочь тем, кто стал их жертвой. Но впервые в жизни мне пришлось таким образом торговаться за жизнь. И они сдались.
Отец заставил меня пообещать, а за ним и мать, что они больше никогда ее не увидят. «Больше НИКОГДА?» — «Нет! Больше никогда! НИКОГДА!»
Я пообещала. Но чтобы выполнить это обещание и увезти Суад за границу, мне нужны были бумаги. «Я должна вас кое о чем попросить… Может быть, это будет не так просто сделать, но я буду с вами, я вам помогу. Нам надо вместе пойти в бюро, которое выдает документы, удостоверяющие личность, и бумаги для выезда».
Это новое препятствие сразу же их обеспокоило. Любой контакт с израильским населением, и в особенности с администрацией, был для них большой проблемой.
— Надо, чтобы вы и ваша жена поехали со мной в Иерусалим, чтобы поставить свои подписи.
— Но мы не умеем писать!
— Это не страшно, достаточно будет отпечатка пальца…
— Хорошо, мы поедем с вами.
На этот раз я должна была подготовить к этому делу администрацию, прежде чем везти родителей. К счастью, я знала людей из отдела виз в Иерусалиме. Там я смогу все объяснить, а сотрудники знали, что я делала для детей. Впрочем, я и так спасаю ребенка. Суад сказала мне, что ей семнадцать лет, то есть она была еще ребенком. Я объяснила израильским служащим, что приведу к ним родителей одной очень больной палестинской девушки, что не надо заставлять их ждать три часа, из‑за риска, что они могут уйти, ничего не подписав. Они неграмотные, поэтому им необходимо мое присутствие для соблюдения всех формальностей. Поэтому они принесут с собой выписку о рождении, если у них она имеется, а администрация просто подтвердит возраст их дочери в разрешении на выезд. И я добавила, а потом нахально повторила им еще раз, что эта девушка уедет вместе с ребенком. Хотя я пока еще не знала, где находится этот ребенок и как его разыскать.
Но сначала надо было сделать одно, потом приниматься за другое. Моей единственной задачей было поторопить родителей и обеспечить маленькой Суад хоть какое‑то лечение.
Разумеется, израильский служащий спросил меня:
— А ты знаешь имя отца ребенка?
— Нет, я его не знаю.
— Значит, надо написать незаконнорожденный?
Мне очень не нравилось употребление подобных определений в официальных бумагах.
— Нет, не надо писать незаконнорожденный! Мать ребенка выезжает за границу, и ваши понятия о законности там не имеют никакого значения!
Это разрешение на выезд для Суад и ребенка не было паспортом, а только разрешением покинуть территорию Палестины с выездом в другую страну. Суад никогда не вернется на эту территорию. То есть виртуально эта маленькая сожженная девушка, вычеркнутая из карты, не будет больше существовать для своей страны. Фантом.
— Сделайте мне, пожалуйста, два разрешения на выезд — один для матери и другой для ребенка.
— А где он, этот ребенок?
— Я найду его.
Время шло, и через час израильская администрация дала мне зеленый свет. Уже назавтра я поехала за родителями, на этот раз одна, как большая. Они уселись в машину молча, с непроницаемыми лицами. И вот мы приехали в Иерусалим, в бюро виз. Для арабов это была вражеская территория, где обычно их и за людей не считают.
Я ждала, сидя рядом с ними. Мое присутствие в какой‑то мере гарантировало израильтянам, что эти люди не принесли с собой бомбу. Здесь меня очень хорошо знали с тех пор, как я начала работать с палестинским и израильским населением. Вдруг служащий, оформлявший бумаги, сделал мне знак подойти к нему.
— Посмотри‑ка, по справке о рождении этой девушке девятнадцать лет! А ты говорила семнадцать!
— Давай не будем сейчас это обсуждать, в конце концов, какая тебе разница, семнадцать или девятнадцать…
— Почему ты не привела ее с собой? Она тоже должна была подписать бумаги!
— Я не привела ее, потому что она умирает в госпитале.
— А ребенок?
— Послушай, оставь его сейчас. В присутствии родителей вы мне выдаете разрешение на выезд для их дочери, они его подписывают, а для второго разрешения для ребенка я предоставлю все подробности и вернусь за ним.
Поскольку территориальная безопасность не затрагивалась, израильские чиновники были готовы сотрудничать. С моих первых шагов на поприще гуманитарной деятельности, когда мне приходилось бывать на оккупированных территориях, меня сначала задерживали. Мне надо было как‑то выходить из положения. Когда они поняли, что я занимаюсь также и израильскими детьми‑инвалидами, родившимися от кровосмесительных браков в некоторых поселениях, ситуация улучшилась. К сожалению, в очень религиозных семьях, где допускаются браки между двоюродными братьями и сестрами, иногда рождаются дети, страдающие болезнью Дауна или глубокие инвалиды. То же самое происходит и в религиозных арабских семьях. В то время я как раз занималась этой проблемой в обоих сообществах, что обеспечило мне некоторый климат доверия, в частности и в отношениях с администрацией.
Бюро выдачи виз находилось вне стен города, в стороне от старого Иерусалима. Наконец у меня в руках был драгоценный документ, и мы пошли пешком с родителями, все еще не проронившими ни слова, среди вооруженных до зубов израильских солдат, чтобы сесть в машину. Какими я забрала их из деревни, такими же должна и доставить назад — маленького рыжего человечка с голубыми глазами в белом головном платке с тростью и его жену, одетую во все черное, не отрывающую глаз от подола своего платья.
От Иерусалима до деревни было около часа пути. В первый раз, несмотря на мой пробивной характер, мне было страшно встретиться с ними. Сейчас я их больше не боялась. Я не осуждала их, только думала: «Бедные люди». Над всеми довлеет рок, над каждым свой собственный.
Как туда, так и обратно они ехали, не проронив ни слова, опасаясь, что израильтяне причинят им какие‑нибудь неприятности. Я сказала, чтобы они ничего не боялись, все пройдет хорошо. За исключением нескольких слов, я не поддерживала с ними настоящей беседы. Я не видела ни прочих членов семьи, ни интерьера дома. Глядя на них, с трудом верилось, что они, в самом деле, хотели убить свою дочь. И, тем не менее, даже если исполнителем был их зять, это они приняли решение… Я почувствовала то же самое некоторое время спустя, когда мне довелось встретиться с другими родителями в тех же обстоятельствах. Я не могла считать их убийцами. Эти не плакали из‑за дочери, но я видела их плачущими, потому что они сами являлись узниками этого отвратительного обычая: преступления во имя чести.
