Барлетт сел в кресло, снова задымил, и в его мечтах представилась карта Российской империи, разделенная на ряд колоний.
«Да, из нее вышла бы прекрасная колония» — и, взяв «Таймс», погрузился в чтение.
Дройд вышел. Швейцар с чувством достоинства подал Дройду пальто и трость. Дройду все импонировало: и подъезд, и лестница, и лакеи, бесшумно скользящие по лестнице, устланной коврами, и великолепный швейцар. Дройд положительно упивался комфортом и порядком.
— Все, как по нитке, — вслух подумал Дройд.
Швейцар не понял, но из вежливости утвердительно кивнул головой, распахнув настежь двери. Автомобиль Джона беззвучно подкатил к подъезду. Дройд с удовольствием откинулся на мягкие кожаные подушки.
— Прямо в Пикадилли-стрит.
Автомобиль мчался по улицам, опьяняя Дройда культурой европейской жизни. Мимо мелькали магазины, великолепно убранные витрины, красивые дома, ряды сандвичей с громадными афишами.
«La folie des femmes».
«Das Indische grabmal».
«Die bettlerin Stambul».
Мимо мелькали экипажи, автомобили. Один из прохожих, увидев Дройда, удивленно раскланялся.
— Откуда? Каким образом?
— Оттуда… бежал…
— Ну, и как?
— Ужас… Сейчас я счастлив… После тех ужасов, что я пережил, я счастлив, что еду сейчас в этом прекрасном авто по улицам, где ходят живые, культурные люди… Ты только представь себе…
И Дройд, забыв обо всем, с увлечением рассказывает приятелю:
— Темно… Идет проливной дождь, и я, денди, кумир дамского общества, блестящий фельетонист, иду по улицам, полным грязи и выбоин после обстрела. Всюду разрушенные дома. По улицам тянутся телеги, запряженные худыми, хромыми клячами. Эти рысистые кони чуть меня не задавили, но зато здорово обдали грязью, и я, спасаясь, попал в выбоину, наполненную водой, сплюнул в сторону, наткнулся на обломок и упал прямо в грязь… Но это… пустяки. Там все живут в грязи, и мой вид мокрого оборванного денди не обратил на себя ничьего внимания.
— Какой ужас… — удивляется собеседник.
— Все это в прошлом уже и, к счастью, никогда не повторится больше.
И Дройд покатил дальше. Джон сумрачно слушал рассказ Дройда, и в его уме рождалась мысль, что этот изящный журналист просмотрел красоту и величие революции. Для него революция только грязь и голод.
При повороте на Strand Дройд издали увидел прекрасную леди Гартнер. О, сколько приятных вечеров было проведено вместе… Дройд остановил авто и ринулся к ней.
— Миледи, какая встреча… Как рад!
Леди Гартнер удивленно посмотрела, ахнула, мило улыбнулась и протянула руку. Дройд нежно подносит ее руку к своим губам. Леди Гартнер обрадована, она сразу заболтала о разных новостях, о том, кто вышел замуж, кто женился. Стоя на фоне витрины большого дамского конфексиона, леди казалась одной из моделей, сошедшей на улицу для демонстрирования туалета. Дройд не успевает отвечать… Наконец передышка… и вопрос:
— А вы откуда?
Неопределенный жест в пространство — из России.
— Да, сейчас только.
— Счастливый… Вы видели собственными глазами все эти ужасы, которые делаются в этой бедной, несчастной бывшей России… A propos, великий князь Георгий Михайлович служит приказчиком в конфексионе… Такой милый… Там отбою нет…
— Да, милая леди, там интересно. О, какая жизнь. Голод, холод… Вот, например, вы представьте, на улице стоит оборванная худая женщина, на руках ребенок, плачущий от голода. Вот такой маленький, грудной. Она только безмолвно протягивает руку… А мимо нее идут прохожие с пайками.
— Что такое паек?
— Это… это четверть фунта хлеба в день на человека. И больше хлеба негде достать. Ведь подумайте, нет продажи…
— Это ужасно, ничего нельзя купить…
— Так вот, мимо проходят эти чиновники-совслужащие, как-то боком, мимо, чтобы даже не посмотреть на нее, чтобы не дать хлеба. А я стою и наблюдаю. Ведь это жизнь, миледи, и мне здесь за мои заметки дадут много фунтов…
— Это интересно. А сколько фунтов получите?
— За строчку шиллинг… Стою и наблюдаю. Мимо проходит рабочий, грязный, закопченный, в фартуке, в руках небольшой кусок хлеба, ну, фунта в два… Увидал, остановился, отломил кусок и отдал женщине.
— Ну, а дальше…
— Это все… Вся сценка. Не правда ли, колоритно?
— Это неинтересно. Скажите, Дройд, а какая там мода? Что носят дамы общества?
— Мода…
Дройда этот вопрос неприятно поражает, по его губам скользит усмешка. О, он уже видит, что его любовь чрезвычайно ограничена, и невольно удивляется, как он этого раньше не замечал.
— Ну скажите, Дройд, что носят дамы общества?
— Носят… Ах, да… Носят на Сухаревку свои старые платья и оbjets des luxe продавать.
— Вы смеетесь, Дройд.
Дройд не успел ответить, так как их диалог прервала старуха нищая, протягивая руку за подаянием.
Леди Гартнер брезгливо сторонится, но Дройд, вынув из кармана несколько пенсов, дает старухе.
Старуха не верит своим глазам и бросается к Дройду с намерением поцеловать его руку.
— Не надо… Это что такое… — запротестовал Дройд.
— Ну, вот… — пожимает руку старухи.
— Вы очень опростились, Вилли, — сказала леди Гартнер, брезгливо морщась.
— Почему? Она просто хотела поблагодарить.
— Но это зараза… До свиданья, Дройд… Нет, нет, я вам руки не подам, я боюсь заразы, а у меня двое детей… Вы обязательно продезинфицируйте руки. Я боюсь передать заразу… В Англии не подают рук… нищим… Если вы хотите проститься, то…
Леди Гартнер протянула свою руку к губам Дройда для поцелуя, мило засмеявшись…
Рука леди Гартнер осталась висеть в воздухе.
Дройд сухо приподнял на голове шляпу, холодно поклонился.
— В России не целуют… — и, повернувшись, отошел к автомобилю и сел.
Джон, наблюдая всю эту сцену, искренно улыбается, он доволен, что Дройд так отделал аристократическую даму.
— На Флит-стрит № 75. Автомобиль медленно покатил.
Леди Гартнер, презрительно улыбнувшись, бросила вслед:
— Азиат… — и, передернув плечами, пошла по тротуару.
Глава IX
Подписной лист
Огромный металлургический завод. Громадный зал, переполненный машинами с топками, трансмиссиями, поглощал совершенно группы рабочих, дававших жизнь всей этой махине. Биение пульса и вздохи машин заставляли сотрясаться громадное здание. От группы к группе проходил:
«Подписной лист товарищам революционной России от английских товарищей рабочих».
А под этим заголовком шел ряд четких, сильных подписей и против каждой фамилии стояло от шиллинга до трех.
Взяв лист, рабочий приложил его к машине, и его рука, выхваченная из полумрака красным светом, написала:
«Ред Айрой — три шиллинга».
А за ним снова потянулись новые десятки рук, и скоро весь лист был усеян подписями. Автомобиль. Улица. Окраина.
И Джон Фильбанк на другом заводе собирал подписи.
Тысячи рук потянулись к подписному листу и покрывали его своими подписями.
Семья Джона, живущая в подвале одного из небоскребов, поджидала его к ужину.
Отец Джона, старый моряк, в матросской рубашке, весь покрытый татуировкой, курил громадную трубку, подслеповато щурясь то на жену, сидевшую в кресле на колесиках (ногу она потеряла на одной из текстильных фабрик мистера Пинча-старшего), то на младшего сына, работающего в слесарной мастерской и вытачивающего какую-то ось по чертежу в книге, в которую он то и дело заглядывал. Дочь вертелась около матери, передвигая ее по комнате. Отец пускал дым, ворчал на мать, на сына, на дочь.
В комнату влетел Джон. Неистово поздоровавшись со всеми, он закричал:
— Завтра еду в Россию… Забежал проститься… Там я узнаю правду о революции.
Брат Джона пришел в восторг, бросил станок и, вытирая руки фартуком, бросился к Джону. Сестра захлопала в ладоши, и отец одобрительно выпустил такой столб дыма, что даже Джон отшатнулся и бросился к заплакавшей матери и, обняв ее, стал шептать ей слова о том, что борьба на Востоке также и их борьба, и от победы революции в России зависит и их жизнь и их будущее. И постепенно глаза матери прояснились, и она, улыбаясь, с грустью обняла своего Джона.
