– А какая же годится?

– Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.

– Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.

– А что ж вы думаете?

– Ну поищите же ее до второго пришествия.

– Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая…

– Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, – произнесла тоном опытной женщины Калистратова.

– А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?

Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:

– Я еще об этом не думала.

– А вы ведь прелестная женщина!

– Будто?

– Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.

– Все это вы себе сочиняете, – проговорила Полина, и ее бледные щеки еще более зарумянились.

– Нет, это не сочинение, а…

– Полноте, – сказала, перервав его, серьезно Полина.

– Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.

– Полноте, – еще строже остановила Калистратова.

– Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я еще почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…

– Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.

– Если это вас оскорбляет…

– Не оскорбляет, – оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.

Они дошли молча.

– Вы сердитесь? – спросил Розанов у калитки.

– Я уж вам сказала, что сердиться мне не за что, – отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.

Черт знает, как гадко после такого разговора очутиться в пустой, одинокой комнате.

Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.

Спустя два дня он опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.

– Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, – отвечала Полинька, – пожалуй, опять не застанем.

– Попробуемте; все равно – вечер хороший, пройдемся.

– Пожалуй; где это они пропадают?

– Диковина.

– Эта Лизочка все суетится, бедная.

– Как это? Что вы думаете?

– Да, верно, все с этим Красиным возится.

– Ну бог знает что!

– Да отчего же.

Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.

Лизу на этот раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.

– А вы как же дома? – спросил он с притворным удивлением.

– Я делаю то, что я хочу, – отвечала Лиза.

Никак разговор не клеился.

– Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? – спросил Розанов.

– Нет, я здорова, – и сейчас же добавила: – Что ты, Полинька, как поживаешь, чем занимаешься?

– Ничем, мой друг, белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.

– Этак твой капитал скоро иссякнет.

– Да, у меня остается пятьсот рублей.

– Гм! немного.

– Что делать.

Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.

– Пойду на место, как оправлюсь немного.

– В гувернантки?

– Да, теперь я одна: везде могу быть.

– Все это очень непрочно.

– Да что ж делать, Лиза.

– И осуждает на вечное одиночество.

– Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.

– Есть другие возможности устроиться независимо; например – самостоятельный труд.

– Надо иметь капитал, Лизавета Егоровна, чтоб было к чему приложить труд, а одними руками ничего не сделаешь.

– Нет, в Петербурге уже это устроивается.

– История! – крикнула, влетая, Бертольди.

– Что это вы? – спросила ее Лиза.

– Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились, и Красин разбил всех наголову; фактами доказал, что должно противодействовать этому застарелому понятию.

– О верности? – спросил Розанов.

– Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что женщина не имеет права быть верною отсутствующему человеку.

– Ибо?

–  Ибоона лишает тем полноты жизни других ее окружающих.

– Экая скотина.

– Кто это: Красин?

– Да, разумеется.

– Дмитрий Петрович, мы с вами старые знакомые, это правда; но это не дает вам права оскорблять при мне моих новых знакомых, – вспыльчиво произнесла Лиза.

– Этот шальной Красин – ваш друг?

– Прошу вас так о нем не выражаться! – еще вспыльчивее проговорила Лиза.

– Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?

– Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?

– Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.

– Отвергал верность? – спросил Розанов.

– Нет, он с вами и со всеми отсталыми.

– Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?

– Разумеется, – поспешила сказать Бертольди. – Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.

Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно.

Бертольди захохотала.

– А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? – спросила она Розанова.

– Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали при двух женщинах.

– А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, – лучше поступать откровенно.

– Вы просто ничего не способны понимать.

– Факт.

– Что это факт?

– То, что я вам сказала.

– Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна.

– Я приучила себя всеслушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, – отвечала сухо Лиза.

– Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.

– В словах Бертольди есть свои основания.

– Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.

– Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю.

– Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?

– Какой наивный вопрос! – воскликнула, засмеявшись, Бертольди.

– Что же, однако, это не идет Помада? – спрашивала Лиза.

– Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, – отозвалась Бертольди.

– Лизавета Егоровна, – начал после паузы Розанов, – я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.

– Извольте, – спокойно отвечала Лиза.

– Мы с вами только натягиваем наши отношения.

– Это правда.

– Я это давно вижу.

– Еще бы, – буркнула Бертольди, набивая себе папироску.

– Мы стали во всем расходиться.

– Мы никогда и не сходились.

– Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.

– Да, я тогда принимала вас совсем за другого человека; а вы вовсе не то, что я о вас думала.

– То есть что же, я негодяй какой или предатель, враг чего-нибудь хорошего?

– Нет, но вы эгоист.

– Я! я эгоист!

– Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.

– Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.

– Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка – это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.

– Лизавета Егоровна, это не так!

– А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.

– Нет, не тогда я перестал ее любить.

– Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, – вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.